Мат мгновенно смолк.

— Не дождешься! — крикнул я опрометчиво ему в ответ.

Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.

Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.

Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.

— Держи жидовских выблядков!

— Бей пархатых!

— Ату-ату!

Неслось нам в спины.

Я успел оглянуться.

Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.

О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.

Путая следы и балансируя по карнизам, распугивая голубей и кошек, мы благополучно добрались до тайного грота, где могли отсидеться.

На удивление, я довольно быстро очухался от дикого гона.

Остап же погрузился в мыслительные дебри, напрягая извилины.

В этот знаменательный момент он напоминал худосочного ангелочка, помявшего свои нежные крылышки в переполненном трамвае третьего кольцевого маршрута.

— М-да, — я попытался вместить свою широкую, не по годам, веснушчатую харю в осколок зеркала. — М-да, командор, но, как это не прискорбно, погромщиков из нас не получились… Полная Цусима и маленький Мукден!

— Что ты там проворковал?

Ну, тут я и выдал отчетливо, но с воинствующим самурайским акцентом:

— Бан-зай!

— Метил в воробья, попал в гуся!

Из задумчивого ангелочка Остап мгновенно превратился в юркого бесенка, предвкушающего апокалипсис.

— Не щипайся, больно!

— Бланманже, эклеры, содовая! И тридцать три удовольствия впридачу! Коля ты мой, Остен-Бакен!

— Тронулся?

— Обижаешь, — Остап прокашлялся и затянул. — Цу-у-у-у-сима! Во имя отца и сына и духа святого!

На всякий случай я спрятал зеркальце в тайник между камнями. Вдруг начнет вены резать — себе или мне — какая разница — все равно будет море крови, а у меня от нее — даже в минимальных количествах — мгновенно полуобморочное состояние и дурнота. Спрятал — и приготовился к самому худшему.

Остап набирал обороты.

— Вы, Остен-Бакен, кажись, завзятый любитель ребусов?

— Ну да, балуемся изредка.

— Так вот, скажите, как родному, что остается от утонувшего матроса?

Опасаясь подвоха, я состроил глупую физию:

— Жена и детки.

— Бабушка, теща и троюродная племянница… Остен-Бакен и есть Остен-Бакен!

— Ну, тогда память… Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!…

— А может и следы на воде? Кумекай… От тебя, утопленника, остались бы только круги и ни фига больше, а от героического матроса — бескозырка!

— По мне — хоть ботинки.

— Ботинки тяжелые, а ты, Остен-Бакен, глуп, пробка пробкой… Чуешь, как можно загнать бескозырочку погибшего во славу Царя и Отечества!

— Кто на нее позарится?

— Увидишь. Вопрос — где взять.

— У флотских.

— Ясно, не у дворников… Попробуем-ка махнуть шило на мыло.

— Хочешь, я стибрю дома пачку папирос.