— Мог бы и не вырывать так, — сказал Деннис.

— Деннис, замолчи!

Деннис заморгал и даже, казалось, смутился. Хэл уже очень давно не говорил с ним так резко. С тех самых пор, как потерял работу в Нэшнл аэродайн в Калифорнии два года назад и они не переехали в Техас. Деннис решил не нажимать… пока. И повернулся к картонке Ролстон-Пурина, снова принялся в ней рыться, но там не оказалось больше ничего, кроме хлама… старые игрушки, кровоточащие сломанными пружинками и набивкой.

Ветер теперь звучал громче, завывал, а не посвистывал. Чердак начал тихонько поскрипывать, словно кто-то ступал по рассохшимся половицам.

— Папочка, ну, пожалуйста? — попросил Пит так, чтобы услышать его мог только отец.

— Да-да, — сказал Хэл. — Терри, пойдем.

— Я еще не кончила…

— Я сказал пой-дем!

Теперь настала ее очередь испугаться.

Они сняли в мотеле номер с двумя смежными комнатами. В десять вечера мальчики уже крепко спали в своей, а Терри уснула в другой — для взрослых. На обратном пути из дома в Каско она приняла две таблетки валиума. Чтобы помешать нервам довести ее до мигрени. Последнее время она то и дело принимала валиум. Началось это примерно тогда, когда «Нэшнл аэродайн» уволила Хэла. Последние два года он работал в «Техас инструментс» — на четыре тысячи долларов в год меньше, но это была работа. Он говорил Терри, что им повезло. Она соглашалась. Сколько системных программистов живут сейчас на пособие по безработице, — сказал он. Она согласилась. Дома компании в Арнетт были ничуть не хуже, чем их дом во Фресно, — сказал он. Она согласилась, но он подумал, что, соглашаясь, она кривила душой.

И он терял Денниса. Он чувствовал, как мальчик отдаляется, до времени обретя скорость убегания, — прощай, Деннис, бывай, незнакомец, было очень приятно посидеть с вами в этом купе. Терри сказала, что ей кажется, мальчик курит марихуану. Она иногда улавливает запах. Ты должен поговорить с ним, Хэл. И он согласился, но еще не поговорил.

Мальчики спали. Терри спала. Хэл прошел в ванную, запер дверь, сел на опущенную крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.

Было отвратительно ощущать ее в пальцах — этот мягонький бурый короткий мех, там и сям в пролысинах. Он ненавидел ее ухмылку — эта макака ухмыляется будто черномазый, сказал как-то дядя Уилл, но ухмылялась она не как черномазый и даже вообще не по-человечески. Не ухмылка, а оскал, и если повернешь ключ, губы задвигаются, зубы словно вырастут — зубы вампира, губы начнут извиваться, а тарелки — ударяться друг о друга, дурацкая обезьяна, дурацкая заводная обезьяна, дурацкая, дурацкая…

Он уронил ее. У него затряслись руки, и он ее уронил.

Ключ звякнул о выложенный плиткой пол. В тишине звук этот показался оглушительным. А она ухмылялась ему, и ее мутно-янтарные глаза, кукольные глаза, были полны кретиничного злорадства, и медные тарелки разведены, словно чтобы грянуть марш какого-то адского оркестра. На обратной стороне были выдавлены слова «Сделано в Гонконге».

— Ты не можешь быть здесь, — прошептал он. — Я бросил тебя в колодец, когда мне было девять.