Папа посмеялся над защёлкой, которую прибил Артём, пообещал позже восстановить нормальный замок. Далее отругал жену и сына за то, что они самостоятельно полезли в потайную комнату.

— Там могли быть ловушки!

— Господи, какие ловушки?! — возмутилась мама.

— Такие. Как в египетских пирамидах. Если старик Корчагин дорожил своими тайнами, мог устроить западню.

— Там ничего не было.

— Неважно. Могли бы меня подождать. Я должен был всё сфотографировать.

— Ты и сейчас можешь всё сфотографировать.

— Этим и займусь.

Марина Викторовна догадалась, что Сергей Николаевич хочет описать случившееся здесь в своей газете, и пожалела о том, что вообще приехала в Кырен, что нашла дневники отца и рассказала о них мужу. Впрочем, его можно было понять. В последние годы дела у него шли всё хуже. Истории ему попадались ничтожные, и если в молодости он печатался на первых полосах, то теперь скатился на самое дно, иногда оказываясь на одной полосе с кроссвордами.

Тюрин между тем стоял возле окна. Потрёпанный, заспанный, интереса к происходившему он не проявлял. Судя по всему, Сергей Николаевич ещё тёмным утром вырвал его из кровати, криками и мольбой заставил сесть в машину — надеялся на месте событий получить ценный комментарий историка. Впрочем, Тюрин редко выглядел иначе. Полноватый, в неизменных чёрных брюках, в бежевой жилетке, увешанной двумя десятками кармашков на липучке, профессор везде смотрелся чудаковато — неважно, приходил ли он на лекции в университет или шёл в магазин за хлебом. Картину дополняли очки в толстой оправе, панамка, под которой Тюрин прятал лысину с обрамлявшей её паклей взъерошенных волос, и строгие чёрные ботинки. Свои ботинки он любил. Тюрин мог запустить до кислого запаха всю одежду, но начистить ботинки никогда не забывал — для этого в одном из кармашков его жилетки всегда имелся соответствующий набор в кожаном футляре: губка с кремом, баллончик чистящего средства и щётка из натуральной щетины кабана.

Мама говорила Артёму, что в молодости профессор был другим. Тогда ещё доцент кафедры истории России, он ввязался в поиски какого-то селения, долгие годы собирал деньги то на одну, то на другую экспедицию, облазил Тувинские горы, побывал в горах Монголии, но так ничего и не нашёл. Потом ездил в Омск, искал там утерянную библиотеку Колчака, опять ничего не нашёл. Заявил, что адмирал вообще не был расстрелян на Ушаковке, что его до весны 1921 года держали в казематах, допрашивали о золотом эшелоне. Наконец перессорился с другими историками из университета и замкнулся. Докторскую работу в итоге писал по байкальским петроглифам[4] и до сих пор вздрагивал, если кто-то упоминал о тех злосчастных экспедициях в Монголию и в Омск.

Сергей Николаевич внимательно осмотрел потайную комнату, промолвил, что ничего потайного в ней нет, что такую комнату найти было проще простого — слишком явными были борозды от тяжёлого поставца, а значит, воры, если они в самом деле искали тайник Корчагина, были законченными тупицами:

— Точно говорю!

Затем Сергей Николаевич прочитал записки тестя, пролистал его карты и рисунки, изучил самородки и объявил общее собрание.