Комната Дони, за вычетом сосновой мебели, не имеет с остальным домом ничего общего. Почти все поверхности завалены грязной одеждой и коробками с видеоиграми. Одну стену занимает телевизор размером с витрину, на второй первоклассная аудиосистема, колонки от нее выпирают во всех углах, как перекачанные мышцы. В воздухе можно топор вешать от напластованных запахов пота, сигаретного дыма, пивного пердежа и засаленных простыней. В самой гуще всего этого размещается Дони, ничком разметавшийся на постели, в майке и трусах, украшенных Приспешниками[60].

Кел в три шага пересекает комнату, упирается коленом Дони в поясницу, хватает его за жирный загривок и сует лицом в подушку. Держит, пока сопротивление Дони не приобретает оттенок отчаяния, после чего вскидывает ему голову и дает сделать одиночный долгий вдох. Затем повторяет процедуру. Еще и еще раз.

В третий раз Дони всплывает, вдыхая со стоном. Кел наваливается ему на спину, отпускает шею и выкручивает руку за спину. На ощупь Дони напоминает гидрокостюм, накачанный пудингом.

– Говнюк тупой, – говорит он Дони на ухо. – Трындец тебе.

Дони сипит и извивается, наконец ухитряется выкрутить голову и глянуть на Кела. Первым делом по лицу его пробегает облегчение. Не этого Кел добивается. Страх – то немногое, что способно разогнать хомячковое колесико Дони. Если он крепче боится кого-то другого, нежели Кела, это нехорошо. К счастью, Кел в подходящем настроении, чтобы это исправить.

– Брендан Редди, – произносит он. – Излагай.

– Не знаю, чего…

Кел открывает ящик прикроватного столика, сует туда пальцы Дони и захлопывает. Дони воет, Кел тычет его лицом в подушку.

Ждет, пока Дони довоет, после чего ослабляет хватку, чтобы гаденыш мог повернуть голову.

– Знаешь, что я хочу себе на Рождество? – говорит он, глядя Дони в лицо. Тот пыхтит и поскуливает. – Хочу, чтобы вы, отморозки, перестали быть такими, мать вашу, предсказуемыми. Я сыт по горло этими твоими “о-о-ой, ну я нинаю, чего вы, не слыхал никогда о таком”. Отлично ты знаешь, чего я. Я знаю, что ты знаешь. Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь. Но все равно, Дони, все равно ты лезешь с этой херней. Иногда мне кажется, что хоть раз еще услышу – уже не смогу держать себя в руках.

Он отпускает Дони, слезает с кровати, опрокидывает стул, чтобы стряхнуть с него на пол горку мерзких спортивных костюмов.

– Прости, что взваливаю на тебя свои проблемы, – говорит он любезно, подтаскивая стул к кровати. – Но то и дело все вроде как напирает чуть больше, чем мне б хотелось.

Дони с трудом усаживается, подносит пальцы к лицу и дует на них сквозь зубы. Между майкой и трусами вываливается плюха бледного волосатого живота. Ссадина от встречи с Мартовой клюшкой для хёрлинга зажила лишь отчасти. Тяжелая у Дони выдалась пара недель в смысле побоев.

– Хорошо выглядим, сынок, – говорит Кел.

– Руку, блядь, больно, – возмущенно орет Дони.

– Забей. Нам тут кое-что обсудить надо.

– Ты, бля, сломал ее.

– Уй, – говорит Кел, подаваясь вперед, чтобы глянуть на пальцы Дони; они распухают, глубокие красные отметины быстро багровеют, средний палец выгнут под интересным углом. – Небось если наступить на них, больно будет копец как.