– Слушай, – говорит Кел. Встает, собирает тарелки, относит в мойку. – Я уеду на чуть-чуть. Ненадолго. Одна тут нормально побудешь?

– Ага. Каэшн.

Малой это все, похоже, не очень нравится.

– Никто не знает, что ты здесь, – говорит Кел, – поэтому не волнуйся. Дверь я запру на всякий случай. Если кто явится, пока меня нет, не открывай, не выглядывай в окно. Сиди тихо, пока не уйдут. Поняла?

– Вы опять с Дони будете толковать?

– Ага. Заскучаешь? Хочешь книжку или что-то?

Трей качает головой.

– Прими ванну, если хочешь. Смой с себя вчерашнее.

Малая кивает. Кел догадывается, что мыться она не пойдет. По ней не скажешь, что она справится с чем-то настолько сложным. Встать и позавтракать – уже утомительно: внезапно на лице у нее проступает измождение, для ребенка совершенно противоестественное, веко на здоровом глазу обвисает, от носа ко рту пролегают глубокие складки. Она впервые немножко похожа на свою мать.

– Просто отдохни, – говорит он. – Ешь тут что хочешь. Я скоро.

Кел отправляется к Дони тем же путем, что и Трей, – проселками через поля Франси Ганнона. Ветер обломал на деревьях ветви и раскидал их, растрепанные и расщепленные, по дорогам; в долгом золотом осеннем свете эти палки смотрятся умышленной зловещей жатвой. Кел собирает те, что покрупнее, и оттаскивает в канавы. Понимает, что, по идее, должен чувствовать себя уставшим, но ничуть. Прогулка и прохладный воздух вытрясают боль из мышц, а все та же головокружительная ясность по-прежнему держит его на плаву. На уме у Кела исключительно Дони.

Фермеры, видимо, уже покончили с утренними трудами и разошлись завтракать; Келу не попадается никто, если не считать овец Франси, – они замирают на полужёве и пронзают его непроницаемыми взглядами, пока он шагает мимо, а потом обескураживающе долго смотрят ему вслед. У задней каменной изгороди Дони Кел все равно оказывается раньше, чем можно было б ожидать от человека его возраста и габаритов, – просто на случай, если соседи глянут в окно или Франси решит разобраться, отчего парализовало его овец.

Сад Дони – заброшенный клок земли, заросший травой, с разбросанной ветром пластиковой садовой мебелью, добытой, судя по ее виду, на распродаже в супермаркете. Кухня в окне пустынна. Кел отщелкивает замок на задней двери скидочной карточкой любимой чикагской кулинарии, неспешно и аккуратно открывает, входит.

Тишь да гладь. Кухня старая, видавшая виды и яростно отдраенная, клеенка на столе и линолеум усталые до глянца. Из крана медленно подкапывает.

Кел тихо проходит через кухню и по коридору. Дом сумрачен, здесь мощно пахнет цветочным чистящим средством и сыростью. Мебели перебор, в основном это унылая, покрытая лаком сосна, от времени приобретшая пошлый оранжевый оттенок, а также перебор обоев, а на них – перебор узоров. В гостиной на каминной полке в груди чудаковатого на вид Иисуса мерцает тусклый красный свет, Иисус показывает на него пальцем и укоризненно улыбается Келу.

Кел поднимается по лестнице, стараясь держаться у края, и вес переносит постепенно, однако ступеньки скрипят все равно. Останавливается, прислушивается. Единственный звук – приглушенный сосредоточенный храп из какой-то спальни.