– А! – Он закрыл лицо руками, как будто я окончательно его взбесил. Я пришел в замешательство.

– Господин, если я оскорбил тебя, ударь меня, избей, делай со мной, что хочешь, только не отворачивайся. Не закрывай глаза, смотри на меня, господин, потому что я жить не могу без твоего взгляда. Объясни мне все. Господин, убери то, что нас разделяет; если дело только в моем невежестве, то положи ему конец.

– Да, положу, положу, – сказал он. – Ты такой умный, Амадео, и при этом так ловко вводишь в заблуждение. Да, из тебя вышел бы хороший раб божий, ведь раньше тебя учили, что именно таким надлежит быть святому.

– Сударь, вы меня неправильно воспринимаете. Никакой я не святой, я раб, да, потому что, как я полагаю, это форма мудрости, а она нужна мне, поскольку вы цените мудрость.

– Я хочу сказать, что на первый взгляд ты кажешься простодушным, но из твоей простоты рождается глубокое понимание. Я одинок. О да, да, я одинок, одинок, и от одиночества стремлюсь по крайней мере разделить с кем-то свои беды. Но кто станет обременять моими бедами такое юное создание, как ты? Амадео, как ты думаешь, сколько мне лет? Угадай мой возраст, с твоей-то простотой.

– У вас его нет, сударь. Вы не едите, не пьете, не меняетесь со временем. Вам не нужна вода, чтобы омывать свое тело. У вас гладкая кожа, она не поддается никаким природным явлениям. Господин, мы все это знаем. Вы – чистое, возвышенное и цельное творение.

Он покачал головой. Я расстраивал его, хотя стремился к противоположному эффекту.

– Я уже это сделал, – прошептал он.

– Что, мой повелитель, что ты сделал?

– Связал тебя с собой, Амадео, пока… – Он замолчал. Он нахмурился, но у него было такое доброе и удивленное лицо, что мне стало больно. – Нет, это эгоистичный самообман. Я мог бы взять тебя, дать тебе кипу золота и переместить в какой-нибудь город подальше, где…

– Господин, лучше убей меня. Убей меня, или же удостоверься, что твой город лежит вне пределов исследованного мира, потому что я вернусь назад! Я потрачу последний дукат из твоей кипы золота, чтобы вернуться сюда и постучать в твою дверь.

Он казался совсем несчастным, таким похожим на человека я его еще не видел, дрожащим, несчастным– он отвел глаза и заглянул поглубже в разделявшую нас бескрайнюю пропасть.

Я прижался к его плечу и поцеловал его. Теперь, благодаря грубому акту, свершившемуся между нами несколько часов назад, нас связывала более глубокая, более зрелая интимность.

– Нет, у меня нет времени на такие утешения, – сказал он. – Мне пора идти. Долг зовет меня. Древность зовет меня, существа, чье бремя я так долго несу на себе. Я так устал!

– Не уходи сегодня, господин, возьми меня туда, где ты скрываешься от солнца. Ведь ты от солнца прячешься, не так ли, господин, ты, кто рисует голубые небеса и сияние Феба с большим блеском, чем те, кто их видит, ты сам никогда их не видишь.

– Прекрати, – взмолился он, сжимая пальцами мою руку. – Прекрати свои поцелуи, прекрати свои доводы, делай то, что я говорю.

Он сделал глубокий вдох и впервые за всю нашу совместную жизнь я увидел, как он достал носовой платок и стер влагу, выступившую на губах и на лбу. Ткань слегка покраснела. Он посмотрел на нее.