Лена была готова к тому, какую больницу увидит, когда будет рожать: хватило и хождения в поликлинику, и госпитализации. Умом-то она понимала, что все не так плохо, если отрешиться от некого идеала, нарисованного в воображении, от того, как оно должно было быть (а должно было быть как в американском кино, где и декорации на высоте, а у каждой медсестры прическа и косметика). Но когда оказалась в родильном отделении, ей стало казаться, что окажись она где-нибудь в Мозамбике, среди других рожениц и врачей Армии Спасения, малярийных комаров и мух цеце — и то бы к ней относились внимательнее и добрее. Она потом пыталась понять, была ли та грубость медицинского персонала настоящей, или внезапно окружившие ее чужие люди казались грубыми по умолчанию, потому что интересовались не только ее состоянием, но и состояние других рожениц, были не очень красивы, шумны, суетливы и озабочены кем-то другим, а не Леной.

Смешно, однако ей даже на родах собственных детей не позволили присутствовать: дали наркоз, прокесарили, а потом выдали двух темноволосых страшноватых, бурых каких-то малюток, в которых человеческого было меньше, чем в кошке. Лица девочек, особенно веки, были опухшие, как после запоя. Лена знала, что другими дети и не рождаются, что во всех новорожденных есть что-то гигеровское, и все же знание это не давало ей почувствовать детей своими. Видя, как сюсюкаются с детьми другие матери, она тоже пыталась им подражать, пробовала ощутить к детям привязанность, как она себе представляла эту привязанность, и чувствовала, что у нее ничего не получается. Одна мысль то и дело возвращалась к ней, пригвождая ее к месту: «Это что же я такое натворила: замуж вышла неизвестно зачем, родила неизвестно зачем. Это ведь теперь на всю жизнь. Что я теперь всем буду делать?» Простая, но не менее тяжелая идея посетила ее, да так и не отставала несколько лет: у Лены была всего одна жизнь, прожить по-другому от окончания института до замужества было невозможно, все эти несколько лет просто ухнули куда-то совершенно бессмысленно в стишки, попытки скрыть тягу к стишкам, а Лена даже не могла придумать, куда бы она дела это время, если бы представился такой шанс.

Тяжело было в больнице, а еще тяжелее стало дома, когда и родители Владимира, и сам Владимир, и сестра с дядей принялись хороводиться вокруг Лены и девочек. Лена понимала, что девочки заслуживают заботы, но сама этой заботы считала себя недостойной.

Не было подростковой дурью, скорее легким припадком инфантилизма, предложение Владимира назвать дочерей Оля и Яло. Они с Владимиром остановились на именах Мария и Анна. «Прикольно, Маша, как в сказке», — заметил Владимир, хотя Лена думала почему-то про Антуанетту. Не родителей Владимира было дело, но имя Мария их не устроило категорически. «Дело ваше, но уже две Марии нам уже устроили», — сказала мама Владимира. «Ну, я так и думал», — усмехнулся Владимир, увидев гримасы родителей. «Еще одна была племяша моего подружка, которая кроме него еще с кем-то шашни водила, потом к себе в область укатила, когда залетела, а когда он за ней подался, с иностранцем связалась и усвистала. Он чуть не спился. Готов был чужого ребенка принять, а она ему такую свинью подложила», — сказал отец Владимира. «Так там вроде Марина была, а не Мария», — поправила его мама Владимира. «Один хер», — грубо отрезал свекор. «Давайте тогда Вира и Майна назовем, — сказал Владимир. — По-простому, по-рабочему». Родители Владимира хотели, почему-то, рифмованных имен, каких-нибудь Кира-Ира, Алина-Полина. «К вам деменция, что ли, подкрадывается, ни на что, кроме рифмы, надежды нет? — пошутил Владимир, но несколько раздраженно пошутил. — Вы их, я так понимаю, уже собрались в одинаковые платья наряжать и выгуливать, чтобы все удивлялись: какие похожие девочки!» Стали близнецы в итоге: Аня и Вера.