Аня и Вера смотрели на Лену как на человека, обладающего неким жизненным опытом, была же она их родителем, в конце-то концов, большинство их обид и были из-за того, что она как бы должна была понимать, что именно они переживают, понимать некие намеки, чуть не мысли должна была читать с высоты своего жизненного и родительского опыта, и не делала этого. А она была первый и единственный раз матерью вот этих вот близняшек, первый и единственный раз матерью именно этих близняшек-дошкольников, младших школьников, учениц средней школы. То, что переживали в первый раз они, она и сама переживала в качестве матери впервые, это было не повторение, а продолжение жизни, и все в этой жизни было первым и неповторимым переживанием. Все эти «я взрослая, я вас кормлю, я лучше знаю» она почти и не пыталась использовать, а если и произносила что-то подобное, то и сама себе не верила — сколько было вокруг примеров того, что это работает как-то не так вовсе, и уж тем более в России, где чуть ли не каждые пять лет происходило что-то вроде отмены крепостного права, так что всю страну этак перетряхивало, как в решете.

Был у Лены ученик, который приходил в школу, учился и уходил после занятий, нигде не участвовал, ни в каких праздниках. Ни с кем не дружил, но и не конфликтовал, затем просто родители его перевезли куда-то, он как появился, так и пропал. Лена порой думала, что о своих дочерях знает едва ли больше, чем об этом ученике: такие же были у них черные ящики в головах, которые получали некую внешнюю информацию и переваривали ее каждый по-своему, совершенно бесконтрольно и непредсказуемо, те знания о Вере и Ане, которые Лена приобрела, живя с ними, как бы воспитывая их, никак не помогали в том, чтобы понять их.

И тут позвонил запыхавшийся Владимир, было слышно, как он четырехного и двухголосо идет по ступеням подъезда — Никитины шаги и голосок вторили ему тяжелым детским топотом и какой-то песенкой.

«Лена! — почти смеясь заявил Владимир. — Наша дочь — дура!» «Какая из?» — поинтересовалась Лена, заранее чувствуя облегчение от волочившихся уж какой день страданий. «Сейчас объясню», — сказал Владимир и заскрежетал ключом в замке. «Неудачного ты себе исповедничка нашла, Анюта!» — крикнул Владимир от порога, прямо в распахнувшуюся дверь. «В наушниках, — напомнила ему Лена. — В чем дело-то, блин?» «Ну, короче, — сказал Владимир почти радостно, — Аня больше по девушкам. Все. В этом весь, блин, сюрприз. Этому вон, — мотнул он головой, сдергивая шапку с Никиты, — проболталась, нашла, что называется, кому. Пойду к ней».

Эта готовность сразу подставиться под возможные истерику и гнев не сказать что не обрадовала Лену. Если бы ей сразу вот так сообщили и заставили говорить какие-то слова, то не обошлось бы без неловких оговорок, ей и сразу-то пришло в голову словосочетание «тоже люди», и выскажи она его да хоть кому, самой было бы неловко. Или, например, «ну, бывает» таким смиренным голосом с ноткой тоскливости, совсем не такое, наверно, требовалось Ане.

«И что?! — донесся до Лены возглас Владимира. — Мы-то всегда с тобой, тупое ты создание! Как так можно-то, вообще?» Судя по тому, что Аня не кричала в ответ, крик Владимира был позитивным взрывом в их споре. «Ну да, мы и узнали почти первые, но какой ценой! — опять вспыхнул Владимир. — Мы по ауре, знаешь, угадывать не умеем, кто какой ориентации! Должны бы, да! Но нет, представь себе!»