И самым невероятным во всем этом казалось то, как легко было бы просто жить обычной жизнью. Готовить еду, есть, мыть посуду, стирать одежду, гладить и надевать и снимать ее, спать в постели, разбирать ее и застилать. Ограничиться прозаическими нуждами повседневности, притупляющими всю остроту чуда, предать прекрасное забвению. И даже сумей она убедить всех, кого затронула эта история, в том, что и вправду была свидетельницей чего-то удивительного, испытала сверхъестественное и чудесное приключение, побывала в ином мире и вернулась, – казалось, что это уже и не важно, что это никогда уже не может быть важно.

Лежа под сканером, безостановочно делавшим снимки, она думала о цветке-рое. Он вновь привиделся ей, и она поняла, что сама – одна из букашек общего цветка. Взметенная ветром того, что с ней случилось, она, как это ни удивительно, на самом деле не слишком далеко отлетела от общины, частью которой была. И пока сканер, жужжа, делал очередной снимок ее мозга, она поняла, что должна вернуться и занять свое место в общем цветке. Другого места для нее не было.

Ричи на автостоянке чувствовал, что мигрень улеглась. За сетчаткой вспыхивали цветные искорки, плавали крохотные радужные спиральки, но боль ушла. Приступы случались нерегулярно и непредсказуемо, но они становились сильней. Он подумал, что, возможно, дело идет к перемене образа жизни. Ни алкоголя. Ни сигарет. Ни чувства юмора. Жизнь под сурдинку.

Если так, решил он, можно и покурить, пока еще не конец. Он открыл дверцу машины, вышел, щелкнул зажигалкой и затянулся. Когда он выпускал дым, то заметил краем глаза, как вроде бы в стороне промелькнула маленькая тень, будто мышка прошмыгнула под холодильник. Он внимательно посмотрел между рядами машин, но ничего не увидел. Дверца была чуть приоткрыта. Он открыл ее пошире и прислонился к дверной раме, наслаждаясь сигаретой.

Ему назначили прийти на следующий день, когда его снимки будут готовы. Все утро он успокаивал Тару, что это пустяки, обычная рутина; это и вправду был пустяк. То есть само сканирование было пустяком. Однако семя тревоги о том, что могли обнаружить на снимках, – не пустяк.

Возвращение к нему Тары заставило Ричи пересмотреть свою жизнь. Последние двадцать лет промелькнули как единый миг, они сжались в памяти. Изрядную часть их он растратил на пьянство или наркотики, от чего остались в лучшем случае лишь туманные воспоминания. Если было что-то хорошее в таком времяпрепровождении – а он полагал, что бывало, – приятно было бы помнить об этом пояснее. Но подобная жизнь и ясная память несовместимы.

Музыка – сочинение музыки и ее исполнение – вызывала воспоминания, множество хороших, кое-какие плохие, а то и сложные. Но он точно знал, что слишком много времени в те годы жил не сочинением музыки и ее исполнением, а надеждой или ожиданием вознаграждения, успеха. Он вечно ждал, что жизнь начнется, когда это произойдет, когда к нему придет признание. Двадцать лет понадобилось, чтобы понять, каким это было заблуждением.

Ощущение такое, словно за двадцать лет почти ничего и не произошло, словно бóльшую часть своей жизни он ждал будущего, а не жил настоящим. Теперь он думал, возможно ли это поправить, когда Тара вернулась. В ее власти было вернуть его в настоящее. Предыдущим вечером он играл для нее на гитаре, а она сидела на его диване, выпрямившись, и с таким вниманием слушала, что он понял: вот слушатель, какого он ждал всегда. К тому же в его репертуаре было огромное число песен – чужих и своих, – которые он мог сыграть для нее, и сыграть хорошо.