Шимон встал и пошел к бару. Купил бутылку водки и взял ее в номер. Он хотел побыть один. Он выключил телефон, включил телевизор, лег на кровать и пил прямо из бутылки. Когда начало темнеть, он вышел из отеля. На пляже разделся и вошел в воду. На Самуи они вечерами ездили на скутере на пляж и вот так же плавали в темноте. Поплавав, он вернулся по пляжу за одеждой. Через сад прошел к отелю. Перед дверями его номера стояла молодая женщина, похожая на Агнешку. Он молча прошел мимо нее.

Переночевал он в первом же пансионе, который нашел. Утром вернулся в «Гранд», в номере упаковал свои вещи и сошел вниз на завтрак. На лестнице его толкнул какой-то бегущий на ощупь мужчина и крикнул ему что-то по-русски. После завтрака Шимон аннулировал на ресепшен свой авиабилет до Стокгольма на вторник – он не хотел оставаться здесь до вторника. Он поехал на такси до Гдыни, сел на лавку в терминале и стал ждать вечерний паром до Карлскруны…

Йоахим Мария Покута всю свою жизнь был несовершенен, и неосуществленное стремление к совершенству сжирало его изнутри, как злокачественная опухоль с метастазами в мозгу. Он прекрасно отдавал себе в этом отчет, когда несколько недель назад в Иванову ночь заперся на чердаке своего дома в Торуни и, прихлебывая вишневку из горла, листал альбомы семейных фотографий. При этом слушал в наушниках Dire Straits, Pink Floyd, Высоцкого и Вангелиса. Он был на L-дофе, амантадине, пропранололе и этаноле из вишневки. Болезнь Паркинсона у него обнаружили, когда ему было сорок девять лет.

Теперь ему почти шестьдесят. Если говорить вообще – ему грех жаловаться, бывает и хуже. Йоахим вполне в состоянии еще пока несколько секунд удерживать бутылку у губ. Его по-настоящему изводит дрожание конечностей, слабость и неловкость движений и то, что иногда лицо у него становится похоже на маску, а еще нарушение обоняния, обильное потение и это омерзительное слюноотделение. Но он все еще в состоянии обслуживать себя сам, и ему удается все это скрывать. Он научился. Он всегда учился быстро и хорошо. Единственное, с чем он не справлялся, – это ужасная дизартрия. Он говорил как будто с набитым ртом, непонятно, глухо. Как пьяница около будки с пивом. Он перестал разговаривать с женой и детьми, когда заметил, что своим блеянием может только вызывать у них смех.

«Дизартрию, черт ее дери, нельзя победить», – так сказал ему один почитаемый как гуру неврологии профессор из Гданьска. Но Йоахим, сам профессор, другим профессорам принципиально не доверял. Много недель вечерами, когда все уже отправлялись по домам, он закрывался в своем офисе в университете и часами повторял слово «курва», наговаривая его на диктофон, а потом слушая. Как он ни старался, получалось все равно «кулва». А в последнее время еще хуже: «кулва» превратилась в «гулва» или даже в «хулфа». С гласными он справлялся, а вот согласные, как правило, терялись. И что интересно – происходило так только тогда, когда он говорил по-польски. А когда он пел своих любимых «Флойдов» или Кокера по-английски – со словами и звуками не случалось ничего ненормального. Они выходили из его уст красивые, как и надо, и гласные, и согласные. Такие, как раньше, в счастливое время до Паркса, потому что так он называл свою болезнь.