Если моя собственная мать хоть когда-либо замечала, что я кривлю лицо, дуюсь или фыркаю, она обычно говорила: «Коли переменится ветер, ты на всю жизнь таким и останешься». В то время я относился к ее словам весьма скептично, но с годами скепсис постепенно исчезал. Мое каждодневное лицо, которое я предъявлял остальным или видел в зеркале, оставаясь один, стало застывшим и бесчувственным, и мне оно больше не нравилось.

Этот день мы всегда проводили у родителей Конни — шумное, буйное и пьяное мероприятие; их крошечный домик с террасой заполоняло дикое количество племянников и племянниц, дядей и тетей, причем и киприотов, и лондонцев, а также лондонских киприотов, ну и, конечно, детей, которых с каждым разом становилось больше; все смеялись, шутили и спорили в прокуренной комнате с орущим телевизором. А затем устраивались нелепые танцы, четыре поколения дружно втаптывали в пол ореховую скорлупу и конфеты «Куолити-стрит». Однако вечеринки эти, поначалу казавшиеся мне глотком свежего воздуха по сравнению со сдержанными и чопорными рождественскими праздниками моего детства, после смерти моих родителей стали наводить на меня уныние. Я был здесь чужим, пожилым сиротой, придатком к чужой семье, а из-за разлада с женой еще больше погружался в уныние. Дома меня ждал портфель со срочными бумагами, — может, мне удастся улизнуть пораньше и поработать? Нет, мне только лимонад. Нет, спасибо, я не курю. И нет, спасибо, я не танцую конгу.

Конечно, Алби там нравилось — нравилось потягивать втихаря тягучие коктейли, флиртовать с кузинами и танцевать, сидя на плечах у дядюшек, а что касается меня, то я просто сидел, смотрел и ждал. Так вот, мы вернулись домой после полуночи, Алби уснул на заднем сиденье, и мне пришлось нести его на руках в нашу квартирку на самой верхотуре — последний год, когда я еще был способен на такие подвиги, — и я буквально рухнул вместе с ним на нашу супружескую кровать. Мы, все трое, лежали рядышком, слишком усталые, чтобы раздеться, я ощущал на щеке горячее и сладкое дыхание сына.

— Ты чувствуешь себя несчастным? — спросила Конни.

— Нет. Нет, просто слегка захандрил. — Опять это дурацкое слово.

— Быть может, нам стоит кое-что изменить.

— Что именно изменить? — поинтересовался я.

— Возможно, стоит сменить обстановку. Чтобы ты постоянно не чувствовал себя таким усталым.

— Ты хочешь сказать, уехать из Лондона?

— Если это поможет. Найдем домик где-нибудь в деревне, откуда ты смог бы ездить на работу на машине. Где-нибудь, где есть поблизости хорошая государственная школа. Ну, что скажешь?

Что я мог сказать? Положа руку на сердце, я разлюбил город. Он стал для нас чужим. Мне не нравилось объяснять Алби, почему к перилам привязывают букеты цветов, или по пути в магазин, субботним утром, советовать ему смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в лужицы рвоты. Мне осточертели дорожные работы и строительные площадки — это когда-нибудь кончится?! Почему нельзя оставить все как есть? Когда по вечерам я возвращался домой, город казался мне неспокойным и опасным местом; по выходе из метро я непроизвольно усиливал хватку на ручке портфеля и еще крепче сжимал в кулаке ключи. Я все острее и болезненнее реагировал на каждое завывание полицейской сирены, на каждую террористическую угрозу. О да, конечно, были еще и великое искусство, и прекрасный театр, но когда, интересно, Конни последний раз ходила в театр?