— Мы же условились… гражданка… Возьмите… — В скрученной птичьей руке был тонкий пучок зеленых, сочных, живых луковых стрелок. — Берите же…

— Спасибо…

Надо было сказать еще какие-то слова, они звучали внутри, в душе.

— Не благодарите, — велел Иннокентий Петрович. — Это я у всех в долгу, гражданка.

Она подумала, но не успела спросить его, узнал он или не узнал ее. И какая она гражданка, Таня Савичева? Она еще ученица четвертого класса. Всего лишь.

Он ушел. Им уже никогда не было суждено встретиться.

Наверное, мама все это время не просыпалась. Даже не спросила: «Где так долго была, доча?» Не спросила и откуда взялся зеленый лук, только посоветовала:

— Не сразу все… Раздели… Дня на три чтоб… Маме было очень трудно говорить. У нее перехватывало горло, а сердце обложила блокадная болезнь.

Она и от лука отказалась, от живого витамина. Иссохший желудок не принимал. Или доче все оставляла.

— Поздно, все уже поздно…

То были слова доктора Анны Семеновны.

— Так она же сама велела, — начала Таня и оборвала себя, чтобы не выдать секрет.

— Доча, когда случится, умру когда… Нащерина… Тетя Ираида все сделает… А ты к Дусе… К тете Дусе… Помнишь адрес?

— Не говори так! Такое…

— Некуда откладывать, доча. Вот, бросаю тебя, одну оставляю… Это факт.

Таня зажала уши руками, закачалась из стороны в сторону.

И еще было страшно, что мама могла не дожить до следующего дня. Куда побежишь, кого позовешь глухой ночью?

Мама в последний раз пожалела Таню, умерла при свете дня.

Грифель с одного бока исписался, острый край деревяшки оставил след на тонком листке с буквой «М»:

Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г

Белые лоскуты и заплаты на корабельных маскировочных сетях заменили на летние — зеленые, коричневые, голубые. На палубах выросли, как декорации в театре, дома из фанеры с измалеванными окнами, чтобы сбивать с толку вражеских летчиков. Артиллеристы, те бьют, не видя цели, рассчитывают данные для стрельбы по картам и таблицам. Редкий день на город не падали тяжелые снаряды.

А Ленинград жил привычным уже, фронтовым, блокадным укладом, радовался летнему теплу и нарождающейся зелени.

В садах и парках собирали съедобные травы для супов и каш, изучали карманные книжечки-инструкции на скорое будущее: как заваривать чай из кипрея, какие и от каких хворей спасают целебные травы, на что пригодны сурепка и одуванчики.

Во многих домах появилась вода; женщины, собираясь группами, расставляли корыта и тазы с бельем на мостовых и панелях, стирали на улицах, пользуясь дорожными стоками.

Бледные, истощенные люди часами сидели на солнце, подставляя лучам цинготные язвочки на обнаженных руках и ногах.

На ступенях парадных, на выступах фундаментов торговали вазочками, статуэтками, картинками в рамках, патефонными пластинками, настенными тарелками. Покупатели — редкость, лишнего хлеба не бывает.

Все в Тане обездвижело, закаменело, смерзлось, — все омертвело. Она лежала на бабушкином сундуке, одна в кухне, в квартире, на всем белом свете одна — круглая сирота.

Когда мама скончалась, Таня вписала ее в блокнот сразу же, забоялась, что позже не сумеет. Потом сходила за Ираидой Ивановной, а дальше уже Нащерины и другие соседи вызывали врача, обряжали покойницу, отправляли в грузовике на Пискаревку.