После растянувшегося на вечность ожидания к бордюру подкатил видавший виды «универсал» и резко остановился. Бруно дал шоферу адрес, и они сели. Когда машина отъехала, Верлен заметил увязавшийся за ними гладкий черный автомобиль. Он следовал, держась на постоянном удалении от такси.

– За нами слежка? – спросила Вера.

Бруно кивнул.

– Сейчас разберемся.

Охотник, прислонившись к дверце, принялся наблюдать, ожидая, что заметит какой-либо знак, свидетельствующий о преднамеренном преследовании. Вера с улыбкой прикоснулась к его руке. Жест получился двусмысленным, однако он не сомневался, что дама и хотела этого.

Такси миновало театральный институт на Моховой, пересекло улицу Пестеля и выехало на узкую, обсаженную деревьями аллею. Окна баров и кафе уже были освещены, но магазины еще оставались закрытыми: стеклянные окна прикрывали металлические шторы.

– Высадите нас здесь, – распорядился Бруно, указав водителю остановиться около людного бара.

Они вышли из машины и прошли несколько кварталов, причем все это время Бруно то и дело оглядывался через плечо, и наконец остановились возле магазинчика с облупленным штукатурным фасадом. Вывеска над дверью гласила: «La Vieille Russie»[13].

Бруно взял железный молоток и ударил в металлическую пластину. Изнутри дома раздался звук шагов. В середине двери открылся глазок, и кто-то выглянул. Дверь отворилась, и показалась та самая женщина из фильма – жена Владимира, помогавшая Анджеле Валко. Поседевшая и согбенная Надя была в черном бархатном платье с рубиновой брошью у выреза. Верлен посмотрел на часы – всего семь утра.

– Не рано ли собрались в оперу, мадам? – произнес с легким поклоном босс.

– Бруно, – проговорила она, перебрасывая через плечо копну поседевших волос.

Он, нагнувшись, расцеловал ее в обе щеки.

– Ты знала о нашем приезде.

– Парижские ангелологи теперь не столь подозрительны, как прежде, – проговорила она, жестом приглашая их в сумрачный коридор. – Однако у меня еще есть друзья в российском отделении нашего Общества; они позвонили, узнав о вашем пребывании в исследовательском центре. Входите же. Но будьте осторожны. Возможно, не только я узнала о вашем прибытии в Санкт-Петербург…

Интерьер дома носил явно французские черты. Пройдя по коридору, они попали в гостиную, стены которой были отделаны темным деревом и красным бархатом и украшены цветастыми обоями времен Второй империи. С потолка свисала большая люстра, хрустальные подвески мерцали в первом утреннем свете. Надя провела гостей в комнату поменьше, плотно увешанную иконами. Изображения разной величины и формы были повешены так тесно, что края рам соприкасались и стены становились похожими на блестящий золоченый панцирь.

Заметив, что Верлен разглядывает иконы, хозяйка произнесла:

– Мой отец любил образа и открыл заднюю комнату своей антикварной лавки в Париже русским художникам, нуждавшимся в помощи и поддержке. В обмен на краски и кисти он принимал их работы. В то время подобный обмен можно было считать более или менее справедливым. Для меня они обладают не только исторической ценностью. Эти изображения стали воспоминанием о прошедшей эпохе. Рассматривая их, я вспоминаю наше изгнание, долгие ланчи в саду моих родителей с компанией их друзей, негромкий русский говор, красивый, но иногда не совсем благозвучный. Иконы стали музеем дней моей молодости.