Через стеклянные двери они вошли внутрь. Макушка ее едва доставала ему до плеч. Он глядел на нее, и в глазах его светилась нежность и благоговейный страх, как и у всякого мужчины при виде беременной женщины.

– Ты же славная женщина, Анна, черт побери, и ребенок у тебя будет такой же славный, вот увидишь.

– Шон! – воскликнула она.

О, она прекрасно помнила, как само подкатило к ее гортани это имя, с какой болью оно сорвалось с ее губ. Она помнила этот яростный порыв, который толкнул ее к нему, помнила, как прильнула она к Шону всем телом, как прогнулась ее спина, как прижалась она к нему бедрами, как жаждало ее лоно принять его мужское естество. Помнила эти его жесткие, словно наэлектризованные, волосы под своими пальцами, когда она притянула к себе его голову, помнила вкус его раскрытых теплых и влажных губ.

– Ты что, с ума сошла?

Он попытался оторваться от нее, но она сопротивлялась, отчаянно цеплялась за него, прорываясь сквозь защиту его сильных рук. Ей снова удалось обнять его, и она прижалась лицом к его груди:

– Я люблю тебя. Прошу тебя, прошу тебя… Ты же видишь, как я люблю тебя. Ну позволь мне обнять тебя, мне ничего больше не надо. Я просто хочу обнять тебя.

– Да отстань же ты от меня!

Она помнила, как Шон грубо оторвал от себя ее руки, она словно сейчас чувствовала, как он швырнул ее на стоящий возле камина диван.

– Ты теперь жена Гаррика, а скоро станешь матерью его ребенка. Прибереги свой темперамент для него.

Он приблизил лицо к ней почти вплотную:

– Я тебя не хочу, понятно? Тронуть тебя сейчас для меня все равно что тронуть собственную мать. Ты – жена Гаррика, и, если ты еще хоть раз посмотришь на другого мужчину, я убью тебя. Я убью тебя голыми руками.

От этих его слов любовь мгновенно застыла, свернулась, как сворачивается кровь, и превратилась в ядовитую ненависть. Анна вцепилась ногтями ему в лицо, по щекам его и по бороде потекла кровь. Он схватил ее за руки. Она извивалась, дергалась всем телом, пытаясь вырваться.

– Свинья! Грязная, грязная свинья! – визжала она. – Говоришь, жена Гаррика? И ребенок, говоришь, Гаррика? Так знай же, я ношу твоего ребенка! Это чистая правда! Он твой, и Гаррик тут ни при чем!

Он испуганно попятился.

– Не может этого быть, – прошептал он. – Ты все врешь.

Она шагнула к нему:

– А ты разве не помнишь, как прощался со мной, когда уходил на эту чертову войну? Не помнишь ту ночь в фургоне? Не помнишь? Неужели? Неужели не помнишь?

– Да отстань ты от меня, оставь меня в покое. Мне надо подумать. Я же ничего не знал.

И ушел. Слышно было, как с грохотом захлопнулась дверь кабинета, а она так и стояла, не двигаясь, посреди комнаты, пока бурные волны злости не утихли и над ними не показались черные рифы ненависти.

Теперь она видела себя в спальне, она одна стояла перед зеркалом и бормотала слова своей клятвы:

– Ненавижу. Но погоди, клянусь, я у тебя кое-что отберу. Гаррик теперь будет не твой, а мой. Теперь он будет принадлежать только мне.

Анна вынула из прически шпильки, бросила их на пол, и тяжелые волосы упали ей на плечи. Обеими руками она скомкала их, приподняла и яростно спутала. Закусила губу, да так сильно, что почувствовала солоноватый вкус крови во рту.