Оказалось, черт как тяжело этими мехами-то ворочать, как вагон разгружать прямо! Но мужики посмеивались над его упорным пыхтением, уверяли, что это только здесь, «в поле» меха исторически ручной работы, а в современной кузнице это механизированный труд. Но Клим молча терпел и делал что требовалось.

А потом из раскаленных углей Петрович выдернул кусок металла, кинул его на наковальню и крикнул Климу:

– Ты большим молотом, я малым, и слушай ритм, я его по наковальне отстукивать буду и показывать тебе, куда бить! Понял?

– Понял, – кивнул Клим.

Бух! Бу-бух, бу-бух! Бух! Бу-бух, бу-бух! – зазвенели два молота…

И для Клима все исчезло вокруг, словно провалилось куда-то ненужное, он смотрел на меняющуюся под молотами форму расплавленной болванки, вдыхал запах металлической окалины, слышал музыкальный ритм бьющих, поющих великую песню молотков и чувствовал в груди такую радость, такой подъем, что ощущал себя почти счастливым. Ему даже показалось, что что-то тихонечко поет у него в груди.

Все, вот он и дома! На месте! Как выдохнуло что-то внутри него, радостно расслабляясь.

Вот как он почувствовал этот момент! У него даже слезы чуть-чуть навернулись от непонятной радости и легкости.

Как полет восторженный! Вот так.

А когда Петрович стучать перестал и сунул болванку в воду, Клим так и стоял, держа в руке рукоять молотка, лежавшего на наковальне, и смотрел на остывающий, шипящий в воде прут.

– Ты, парень, раньше-то кузнечным делом занимался? – негромко спросил Петрович.

– Нет, – посмотрел на него Клим. – Первый раз кузницу вижу.

– Ты вот что, – задумчиво протянул Петрович, почему-то многозначительно переглянувшись с Аркадием Владимировичем, – если хочешь, можешь сегодня здесь со мной поработать, помочь.

– Да, хочу! – испытал легкое потрясение от радости Клим и добавил: – Очень!

За три последующих дня, что проходили игры, ристалища и различные интересные и необычные соревнования на поле, Клим из кузницы практически не выходил. Даже не возвращался на ночь со всеми Корзунами в Питер, здесь оставался в стареньком вагончике на колесах, про который Петр Петрович сказал: «из прошлой жизни», правда, уточнять из какой не стал. Но вагончик оказался вполне удобный, даже уютный, и на двоих места в нем вполне хватало, да они и приходили-то туда только спать, вставая с рассветом и возвращаясь в кузницу.

Все переменилось за эти три дня в жизни Клима Ставрова.

Кардинально. Совсем. Навсегда.

К концу третьего дня, когда завершался праздник, Петрович, глядя задумчиво на Клима, сказал Аркадию Владимировичу:

– Похоже, я нашел своего единственного гениального ученика, Аркаша. Дал-таки боженька. Одарил.

– Похоже на то, – подтвердил Корзун и тоже задумчиво посмотрел на Ставрова. – Только не испортит ли это парню всю жизнь? Сам знаешь наши кузнечные дела.

– Этому не испортит, – уверенно заявил Петр Петрович. – Этому, наоборот, всю свою силу отдаст, да и жизнь хорошую. – И спросил: – Возьмешься со мной обучать, помогать?

– А то! – хохотнул Корзун. – Надо ж к славе парня примазаться! Будет меня одним из своих учителей величать, когда станет зарубежным журналисточкам интервью раздавать.