«Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренно верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

В день августейшей аудиенции Владимир Николаевич неожиданно получил письмо от Распутина с просьбой о свидании.

Итак, еще одно свидание.

На эту беседу Владимир Николаевич предусмотрительно позвал своего родственника — Мамонтова. При подобных обстоятельствах свидетель не помешает. Это была странная встреча, вполне в духе «старца». Распутин то, не таясь, в упор, разглядывал председателя Совета Министров «своими холодными, пронзительными глазами», то вдруг заговаривал с раздражением, почти визжа, а то подолгу молчал, изучая потолок кабинета.

Именно в тот год в Западной Сибири случился недород, и Владимир Николаевич поинтересовался: «Что у вас в Тюменском уезде, как урожай?»

«Он совершенно преобразился, — не без удивления отмечал Коковцев, — и стал говорить, как умный мужик говорит о мужицких делах, настолько просто, толково и умно…»

По словам Владимира Николаевича (он их повторит и в воспоминаниях, напечатанных уже в эмиграции), на очередном докладе государю императору он с полной откровенностью изложил свое мнение о Распутине.

В стенограмме это выглядит так:

«Когда государь спросил меня, какое впечатление он произвел, что это за человек, я ответил:

”Я был 11 лет в Главном тюремном управлении, я исколесил буквально всю Россию — от Александрова, от Млавы до Владивостока, я видел все каторжные тюрьмы. Я говорю: среди не помнящих родства сибирских бродяг сколько угодно таких Распутиных. Это типичный сибирский варнак[21], который, совершая крестное знамение, может с такой же улыбкой взять и задушить за горло…”»

К Распутину эту формулировку можно было бы несколько изменить: «совершая крестное знамение, может с такой же улыбкой» изнасиловать любую женщину, ищущую у него защиты в беде. Он именно так неоднократно и поступал…

В истории с отставкой Владимира Николаевича особенно наглядно и выпукло проявляется разрушительная воля императрицы Александры Федоровны. В конечном итоге ее венценосный супруг исполнял ее волю, даже если все в нем восставало против этого.

Вот прощальная сцена. Царь объявляет Коковцеву об отставке. Эта отставка вынужденна, она не от воли царя, она даже унижает его.

«Я никогда не видел человека в том состоянии расстройства, и расстройства не прикрытого, а совершенно открытого, какое было в этот момент. Меня государь встретил с обычной своей ласковостью и с глазами, полными слез. Так что, я повторяю, мне пришлось его (царя. — Ю. В.) успокаивать и говорить ему о том, что раз вы после глубокого раздумья пришли к сознанию этой необходимости, то что же вам особенно горевать, незаменимых людей нет. Дай Бог только одно, чтобы вы не раскаивались. Для меня было очевидно, что весь этот инцидент был вынужденным, что к человеку, выражаясь грубо, приставали с утра до вечера и не оставили в покое до тех пор, пока не заставили решиться на эту меру».

Это факт: возможность влиять на высшую власть не давала покоя Распутину.