— Мои родители… Буэнос-Айрес… Улица… Дом сто двадцать четыре… Как моя улица?

Но так и не мог вспомнить нужного слова. Веки его тяжело сомкнулись. Сайменс сказал:

— Теперь будет жив. Накройте его потеплее.

Около Лутатини остался дежурить старый рулевой Гимбо.

Ураган начал сдавать. Небо прочищалось от туч, прояснились дали. Наступила ночь, тихая, сверкающая звездами. А на следующий день, когда Лутатини вышел на палубу, не было даже зыби. Разглаженной равниной лежал океан, излучая жаркий синий блеск. Лутатини взглянул за левый борт. Трудно было поверить, что он, смытый волной, остался жив. Все это показалось бы бредом, если бы не боль от ушибов на голове и спине.

Потом матросы сообщили ему еще более страшную новость: угольщика Вранера, который первый бросился спасать Лутатини, смыло волною за борт. Оказать помощь угольщику, по словам товарищей, было нельзя. Может быть, он не умел плавать, а может быть, обо что-нибудь ударился, но он ни разу не показался на поверхности воды. Исчез моментально в волнах, словно к нему был привязан балласт.

Лутатини, узнав об этом, заляскал зубами.

С тех пор прошло несколько дней. Теперь он был совершенно здоров. Но угольщик не выходил у него из головы. А сегодня, когда матросы снесли свои постели в кубрик, особенно заныло сердце: койка угольщика оказалась пустой. На нее никто не положил ни матраца, ни подушки, ни одеяла. Ведь такой же пустой могла оказаться и его койка, Себастьяна Лутатини… Он считал Вранера преступником, страшным человеком, а тот первый бросился спасать его и сам поплатился жизнью. Мог ли, он, служитель алтаря, так же рискнуть собою для другого человека, который не был ему ни родственником, ни другом?

«Орион» вошел в бухту. Застопорили машину. Не успели еще бросить якоря, а к бортам уже причалили баржи с углем. Шлюпочная флотилия окружила судно. Люди горланили на разных языках и лезли на «Орион», словно хотели взять его на абордаж. Первыми поднялись по штормтрапу на палубу начальствующие лица: полиция, таможенные и портовые чиновники. Возглавлял всех местный губернатор, смуглый португалец. Что-то карикатурное было в том, что на ногах у него вместо сапог желтели новенькие сандалии, а темно-синие панталоны едва доходили до колен. Держался он важно, по-индюшечьи надувая обрюзгшее лицо. Капитан Кент встретил их у борта, с каждым раскланиваясь, каждому улыбаясь, и повел всех в салон.

Затем на «Орионе» очутились шипсшандлеры — самые пронырливые во всех портах люди, поставляющие на суда любой товар: и продукты, и спиртные напитки, и платье, и корабельные принадлежности, и женщин. Нет такого языка, на котором нельзя было бы с ними сговориться. Они поймут каждого моряка раньше, чем он повернет языком, чтобы произнести слово. Увидев стюарда, они, разгоряченные и потные, опрометью бросились к нему и обступили его тесным кольцом. Каждый старался всучить ему свою визитную карточку, каждый расхваливал свой товар и свою неподкупную честность, понося в то же время других. Глядя на их проворные жесты, слушая их отчаянные выкрики, можно было подумать, что сейчас между ними начнется потасовка. Стюард сначала только растерянно оглядывался и крутил кудрявой головою, словно попал в плен к неприятелю, а потом, положив руку на плечо одному из шипсшандлеров, авторитетно заявил: