На «Орионе» приготовились к погрузке угля и давно уж открыли бункерные люки. Матросские постели, чтобы не запылить их, снесли с первого трюма в кубрик. Все палубные работы были закончены. Матросы без дела толпились под капитанским мостиком, ожидающе поглядывая вперед. Некоторые из них уже раньше бывали на этих островах и теперь делились впечатлениями. Рулевой Кинче, рыжеволосый, с круглыми опущенными плечами, покачивая маленькой головой на толстой шее, рассказывал баском:

— Я однажды застрял здесь на берегу дольше чем следует. Судно мое ушло. И опоздал-то на какой-нибудь час. Трехмесячное жалованье мое только улыбнулось мне — и осталось в руках капитана. Капитан из итальянцев был, — чтобы у него от моих денег растрескалось сердце, как земля от жары! Три недели проболтался, пока не подвернулась вакансия на другой коробке. Хватил я горя на этом острове. Сунулся в карманы — чисто. Пустил в оборот свой новенький костюм, а сам нарядился в лохмотья. Питался маисом и фруктами. Одно только утешение было — с мулатками развлекаться. Женщины угарные и до моряков большие охотницы. Вдребезги замучили меня.

— Эх, хоть бы денек покуролесить на острове! — воскликнул кочегар.

Кинче посоветовал:

— Запасайтесь, ребята, авансом. Главное — чтобы мелочь была. Торговки припрут на палубу с фруктами. Будет дело.

Все ухватились за эту мысль и двинулись к каюте первого штурмана. Сайменс, выглянув из дверей, спросил:

— Что скажете хорошего?

— Насчет аванса, сеньор Сайменс…

— По скольку?

— Немного — по десяти долларов на брата.

Сайменс почесал за ухом.

— Ого! Разыгрался у вас аппетит! И по два доллара некуда будет девать. Имейте в виду, что вы за целый месяц вперед забрали жалованье еще в Буэнос-Айресе.

Матросы злобно засверкали глазами.

— Шанхаера мы не забудем. При встрече отблагодарим: век будет помнить.

Долго спорили и сошлись на половине запрошенной суммы.

Домбер, получивший аванс, столкнулся с Лутатини.

— А вы что же, друг?..

— Ну, на что мне деньги?

— Да мало ли на что пригодятся. Лучше иметь их у себя в кармане, чем в шкатулке администрации.

Лутатини смущенно стал в затылок другим. А когда расписался в ведомости, вышел из каюты довольный. Это были первые деньги, заработанные им физическим трудом. Он бережно завязал серебряные и медные монеты в грязную тряпку — носовой платок. Он даже улыбнулся, как будто приобрел большое богатство. Но сейчас же загорелое лицо его стало озабоченным — волновала близость земли. Вспыхнула тоска по родине. Единственная мысль не давала покоя: нельзя ли отсюда послать телеграмму отцу? Может быть, там, в Буэнос-Айресе, примут какие-нибудь меры, чтобы избавить его от тяжести матросского труда и дальнейшего риска.

Никогда в жизни не забыть ему перенесенного урагана и смертельного ужаса, который он пережил в пучине океана…

Его вытащили из-под сектора запасного руля на корме, куда он был заброшен волною. Два матроса поволокли его неподвижное тело по палубе к камбузу. Он казался мертвым. В каюте Лутатини раздели догола и, освободив его желудок от воды, уложили на койку. Сначала тело его, по распоряжению Сайменса, растирали коньяком, а потом поднесли к носу флакон с нашатырным спиртом. Лутатини открыл глаза и недоумевающе уставился в лица присутствующих, никого не узнавая.