Итак, книга вышла, а через несколько месяцев я получил письмо от одной университетской преподавательницы из Риги. Она писала, что фраза “солнце спускается за лесом” по-латышски пишется не так, как у меня в романе, а так: Saule riet aiz meža. В русской транскрипции – “Сауле риет аиз мэжа”. Из приведенных мною слов в латышском есть только olis в значении “речной голыш”, “галька”. Остальные отсутствуют как в литературном языке, так и в местных диалектах, но даже если правильно перевести эту фразу с русского, все равно тут что-то не то, потому что народной песни про закатное солнце над лесом не существует.

Я расстроился, но обманщик, подложивший мне такую свинью, вызывал скорее восхищение, чем возмущение. Злиться на него было поздно, да и как-то некрасиво. Бродячий рапсод пропел мне свою канцону, а три рубля и тарелка борща были не такой уж большой платой за нее.

В новом издании “Казарозы” я заменил “Сальве олис меша нагима” на “Сауле риет аиз мэжа” и забыл эту историю, но еще лет через десять, когда молодость начала оживать и приближаться ко мне стремительнее, чем прежде от меня уходила, среди являвшихся оттуда теней пришел и старик с сережками за пазухой. Захотелось узнать, кто он был такой, на каком языке написана оставшаяся от него загадочная фраза,

Гугл-переводчик сообщил мне, что на урду, официальном языке Исламской Республики Пакистан, она означает “happy birthday to you”. В сталинских лагерях, как и в советских психиатрических лечебницах, отыскались бы какие-нибудь пакистанцы или индийцы; можно было допустить, что товарищ по несчастью запомнил, какими словами они поздравляли его с днем рождения, а потом выдал их за латышскую песню, но это был вариант чересчур экзотический.

Из четырех слов легко поддавалось переводу единственное – первое. Salve на латыни – “здравствуй”, “славься”. В современных романских языках оно употреблялось как приветствие, а в румынском еще и как глагол “спасать”. Остальные слова встречались в кое-каких менее экстравагантных, чем урду, наречиях, включая эсперанто, но поодиночке, а не так, чтобы все три – в одном. Скажем, в слове “меша” был распознан тюркский “баран”. Ни “солнце”, ни “лес” не возникли ни разу. В порядке эксперимента я попробовал поставить рядом эти разноязычные слова, но друг с другом они не согласовывались и ни во что осмысленное не складывались. Приблизительно так же Кай в чертоге Снежной королевы пытался сложить из ледышек слово “вечность”.

В какой-то момент ожидаемо всплыл финский, но мой знакомый из Хельсинки уверенно отмел эту идею.

Литовский?

Нет, ничего похожего.

Эстонский?

Опять мимо.

В эстонском, как выяснилось, нет звука “ш”. Имелось, правда, слово salve, означавшее “шалфей”, но он тут явно был ни к селу ни к городу.

Наконец, нашелся человек, сказавший мне, что “меша нагима” похоже на тюркское женское имя. С узбекского, в частности, допуская, что оно стоит в именительном падеже, а первое слово – в глагольном инфинитиве, фразу можно перевести следующим образом: “Радовать далекая Меша Нагима”.

Я сразу вспомнил про сережки. Мелькнула мысль, что мой гость собирался осчастливить ими свою возлюбленную, давно умершую или вообще не рождавшуюся на свет и обитавшую лишь в его сумеречном сознании, но я тут же отбросил эту идею.