Любить стоило. Ведь мы отымели их подписной лист.

Однажды вечером Дженсен и Джо вместе поужинали. Потом Джо сказал мне, что теперь все стало «в порядке». Уж не знаю, кто кому вставил или что происходило под столом. И мне было все равно…

А вскоре я обнаружил, что у меня есть и другие читатели помимо увешанных фенечками и бородами…

В Лос-Анджелесе стоит новое Федеральное Здание — стекловысотное, модерновое и полоумное, с кафкианскими анфиладами комнат, и в каждой занимаются своими жабодромками; нее кормится со всего остального и процветает тепло и неуклюже, словно червячок в яблоке. Я заплатил свои сорок пять центов за полчаса парковки, или, скорее, меня на столько оштрафовали, и вошел в Федеральное Здание. Внизу размешались фрески, которые мог бы написать Диего Ривера[42], если б ему ампутировали девять десятых здравого смысла, — американские моряки, индейцы, солдаты ухмыляются, себя не помня, стараются выглядеть поблагороднее в своей дешевой желтизне, тошнотно-гнилостной зелени и обоссанной голубизне.

Меня вызвали в отдел кадров. Я знал, что не для повышения. Они взяли у меня письмо и усадили остывать на жесткий стульчик — на сорок пять минут. У них давно такая практика: типа, у тебя в кишках говно, а у нас нет. К счастью, по прежнему своему опыту, я прочел бородавчатую вывеску и расслабился сам, представляя себе, как всякая проходящая мимо девка впишется в постель с задранными ногами или будет брать в рот. Вскоре между ног у меня возникло что-то огромное — ну, для меня огромное, — и мне пришлось стыдливо пялиться в пол.

В конце концов меня вызвала очень черная, очень гибкая, хорошо одетая и приятная негритянка — высокий класс и есть даже чуточку души, а улыбка ее сообщала: сейчас тебя выебут. Но помимо этого улыбка намекала, что и сама негритянка готова подставить мне дырочку. Мне стало легче. Не то чтоб это имело значение.

И я вошел.

— Садитесь.

Мужик за столом. Вечно одно и то же. Я сел.

— Мистер Буковски?

Ну.

Он назвался. Меня не заинтересовало.

Он откинулся на спинку кресла на колесиках, уставился на меня.

Наверняка он ожидал увидеть кого-то помоложе и посимпатичнее, поцветистее, поинтеллигентнее на вид, повероломнее… А я был стар, утомлен, незаинтересован, похмелен — и только. Сам он выглядел серовато и солидно, если вы знакомы с таким типом солидности. Никогда не дергал свеклу из земли с кучей батраков, не попадал в вытрезвитель раз по пятнадцать — двадцать. Не собирал лимоны в 6 утра без рубашки, потому что знал, что в полдень жара будет 110 градусов. Только нищим известен смысл жизни; богатым и обеспеченным приходится лишь догадываться. Тут я ни с того ни с сего подумал, странное дело, о китайцах. Россия сдала; может, только китайцы и знают, выкапываясь с самого дна, устав бултыхаться в поносе. Но опять-таки я ж аполитичен — это еще одна наебка, потому что история всех нас в конечном итоге имеет. А меня обработали с опережением графика — испекли, выебли, выпотрошили, ничего не осталось.

— Мистер Буковски?