Ответа не последовало, а меня подхватили под руки и поволокли на выход, два МГБшника.

Мой мозг кипел, от всевозможных умозаключений. Я не знал за собой ни какой вины, тем более такой, за которую, еще до ареста, начинают избивать. Сопоставив факты, я пришел к выводу, что влип по полной программе, и скорее всего, причиной тому был вчерашний инцидент.

Так оно и вышло, меня доставили в Крушовицу, и поместили на гауптвахту. Через час меня повели на допрос, на котором присутствовал вчерашний пьянчуга в трусах. Оказалось, он носил погоны генерал майора. Били меня профессионально, я не терял сознания, но боль была адская. «Избиение младенца» продолжалось не меньше часа. Я весь был в крови, с рассеченными губами и бровями, выбитыми зубами и сломанными ребрами. Мне уже казалось, что палачи поставили перед собой цель, забить меня до смерти. Но вдруг, побои прекратились.

– Хватит, я хочу, что бы он дожил до расстрела, – сквозь туман в голове, услышал я голос порученца Абакумова.

Меня доволокли до камеры, и бросили прямо на пол, где я и потерял сознание.

Два дня меня никто не допрашивал, не избивал. В обед второго дня ареста меня посетил санитар, который обработал раны. На третий день, дверь камеры отворилась, и в проеме я увидел генерала-порученца. Он вошел в камеру, посмотрел на меня, как на дворовую шавку, и изрек,

– Живи. Скажи спасибо своему прокурору, – сквозь зубы процедил он и вышел.

В скорости, за мной пришел конвой, и меня этапировали в фильтрационный лагерь, где находились военнопленные из лагерей, «власовцы», дезертиры и прочие уголовные элементы. На допросе, который проводил следователь из нашей дивизии, я узнал, что только благодаря усилиям полковника Никеенко, я остался жив. Полковник дошел до командующего 2-го Украинского фронта, маршала Малиновского, который лично разговаривал с Абакумовым, после чего мне заменили расстрел на десять лет лагерей, все по той же 58 статье УК РСФСР, лишили звания и всех наград.

– Вот таким завершающим, минорным аккордом, закончилась для меня Великая Отечественная Война, – с горечью в голосе, сказал Махно.

– Владимир Леонтьевич, я Вас сейчас огорошу новостью, которая, я так думаю, подсластит Ваше печальное настроение, – улыбнувшись, сказал я.

– Ну, попробуй, – немного удивившись, казал он.

– Иван Терентьевич Колупаев, мой дед, а Шурочка – это моя мама, – улыбаясь, сказал я.

– Вот уж, во истину, пути Господни не исповедимы, – немного ошарашено, проговорил Махно.

Пермь встретила меня проливным дождем. Цвела сирень, а как правило, на цветение сирени, в Перми всегда были дожди. В аэропорту меня ждал Гена.

– С приездом, – улыбаясь, сказал он, – Поехали в «Театральное», перекусим, поговорим, – предложил он.

Я понял, что разговор будет не простой, и не для чужих ушей, иначе мы поехали бы ко мне в кафе. По дороге, мы практически не разговаривали.

В кафе нас встретила Лиза, как всегда восхитительно-очаровательная. Выпив и закусив, Гена начал разговор.

– Зифарка последнее время практически не бывает на «базе». У него теперь два предмета интереса. Во-первых, он познакомился с девчонкой, по имени Ира, она дочь Героя социалистического труда, Игнатова Георгия Валентиновича, конструктора авиадвигателей. «Татарин» по уши в нее влюблен, завалил ее цветами, каждый день водит ее то в кино, то в театр, что для него не характерно. А в остальное время, пропадает в спортзале, занимается новомодным каратэ. В секции одни татары. Зифарка, по ходу, всю свою родню и вообще, татарскую диаспору, туда загнал.