Далеко не сразу я поняла, что это действительно происходит и именно со мной, не сразу поверила, усвоила, что публика ко мне благоволит. И, полюбив в конце концов свою новую жизнь, я привязалась к ней страстно. Удовольствие от успеха, полагаю, понять легко; меня больше поразило и захватило другое: я обнаружила в себе способность получать удовольствие от лицедейства, публичных выступлений, маскарада; мне нравилось носить красивую одежду, петь непристойные песенки. До тех пор мне было достаточно стоять за кулисами и наблюдать, как Китти в свете рампы флиртует с огромной шумной толпой. Теперь же, совершенно неожиданно, мне тоже довелось заигрывать со зрителями, ощущая на себе их завистливые, восхищенные взгляды. Это произошло само собой: я полюбила Китти, а затем, сделавшись Китти, полюбила немножко и самое себя. Мне нравились мои волосы, такие гладкие и блестящие. Безумно понравились мои ноги: прежде, когда они были окутаны юбками, я о них не задумывалась, но только теперь увидела, какие они длинные и стройные.

Я могу показаться тщеславной. Но я тогда такой не была и не обещала стать тщеславной, поскольку моя любовь к себе основывалась исключительно на любви к Китти. Я не сомневалась, что наш номер по-прежнему полностью принадлежит ей. Из нас двоих только она пела по-настоящему, в то время как я слабо ей вторила. Когда мы танцевали, сложные шаги проделывала Китти, я же только переступала ногами с нею рядом. Я была ее фоном, эхом, тенью, которую она, в своем блеске, отбрасывала на сцену. Однако, подобно тени, я давала ей яркость, глубину, определенность, которой не хватало раньше.

Моя удовлетворенность не имела тогда ничего общего с тщеславием. Это была исключительно любовь: чем отточенней номер, тем совершенней любовь, так мне казалось. В конце концов, наш номер и наша любовь не столь уж отличались одно от другого. Родились они в один день — или, как мне хотелось думать, номер являлся порождением любви, не более чем публичной ее формой. Когда мы с Китти впервые сделались любовницами, я дала ей обещание. «Я буду осторожна», — сказала я, и мне ничего не стоило это пообещать, так как я не предвидела никаких трудностей. Я сдержала обещание: в присутствии посторонних никогда не целовала ее, не касалась, не говорила нежностей. Но это было нелегко и со временем не становилось легче, просто превратилось в скучную привычку. Легко ли днем изображать холодность и отчужденность, когда всю ночь наши нагие распаленные тела были спаяны в крепких объятиях? Легко ли прятать взгляды, когда другие наблюдают, держать за зубами язык, оттого что другие услышат, при том что наедине я любовалась ею часами, до боли в глазах, осыпала ее нежными именами, пока не пересохнет горло? Сидя рядом с Китти за ужином у миссис Денди, стоя подле нее в артистическом фойе, прогуливаясь вместе с нею по улицам, я ощущала на себе чугунные кандалы, сковывавшие меня по рукам и ногам. Китти разрешила мне любить ее, но мир, сказала она, никогда не позволит мне быть для нее кем-то еще, кроме подруги.