Я проводила их взглядом, они на меня не обернулись. На следующий вечер Китти выбрала крючок для одежды подальше от них, а еще через день они перебрались в другой концертный зал…

Дома, в постели, я сказала, что мне было неловко за нее.

— Зачем ты выдумала, что ждешь Уолтера?

Китти ответила:

— Они мне не нравятся.

— Почему? Они милые. И забавные. Они такие, как мы.

Обнимая ее, я почувствовала, как она напряглась. Вывернувшись из-под моей руки, она подняла голову. В спальне горела свеча, и я увидела, как побелело и вытянулось лицо Китти.

— Нэн! Ничего подобного! У них нет с нами ничего общего. Это розовые.

— Розовые?

Я очень отчетливо помню этот разговор, поскольку прежде никогда не слышала этого слова в его особом значении. Позднее мне казалось удивительным, что было время, когда я его не знала.

Произнеся его, Китти передернула плечами.

— Розовые. Целовать девушек — для них профессия. Мы не такие!

— Да? О, если бы кто-нибудь согласился мне платить, я бы не отказалась от такой профессии — целовать тебя. Думаешь, кто-нибудь раскошелится? Тогда только меня и видели на сцене.

Я попыталась снова привлечь Китти к себе, но она отбросила мою руку.

— Если бы о нас пошли толки — если бы люди решили, будто мы такие, тебе пришлось бы отказаться от сцены, и мне тоже, — проговорила она серьезно.

Но какие же мы? Я по-прежнему не знала. Однако когда я начала настаивать на ответе, она раздраженно огрызнулась.

— Мы никакие! Мы — это просто мы.

— Но если мы — это просто мы, почему нужно это скрывать?

— Потому что никто не видит разницы между нами и подобными женщинами!

Я усмехнулась.

— А разница есть?

Китти продолжала серьезным, раздраженным тоном:

— Я тебе говорила. Но ты не возьмешь в толк. Ты не видишь разницы между правильным и неправильным, хорошим и…

— Я знаю: в том, что мы делаем, нет ничего плохого. Это только говорят, что так поступать плохо.

Она покачала головой.

— Это одно и то же.

Китти откинулась на подушку, закрыла глаза и отвернулась.

Я жалела, что рассердила ее, но одновременно, как ни стыдно признаться, ее огорчение подогрело мою страсть. Я погладила Китти по щеке, придвинулась чуть ближе; моя ладонь нерешительно заскользила вниз — по ее шее, ночной рубашке — к груди и животу. Китти отодвинулась — блуждание моих пальцев замедлилось, но не остановилось; и вскоре, как бы против воли, ее тело согласно обмякло. Ухватив край ее ночной рубашки, я задрала его, проделала то же со своей и мягко накрыла ее бедра своими. Наши формы совпали, как две половинки устричной раковины — между нами не прошло бы и лезвие ножа. «О Китти, ну что же ты нашла в этом неправильного?» Она не ответила, но наконец приблизила свои губы к моим, и, ощутив притяжение поцелуя, я вздохнула и опустилась на нее всей тяжестью.

Меня можно было уподобить Нарциссу, обнимающему озеро, где ему предстоит утонуть.

Китти, наверное, была права, когда сказала, что я ее не понимаю. Вечно, вечно повторялось одно и то же: как бы нам ни приходилось прятать свои чувства, таить свои удовольствия, я не могла долго огорчаться из-за любви, приносившей, по признанию самой Китти, столько блаженства. Довольная и счастливая, могла ли я поверить, что близкие мне люди, узнай они правду, за меня бы не порадовались.