— Я не смогу обращаться с этим сумасшедшим мексиканцем так, как нам следует, — мрачно проговорил шериф Боб. — Тем более в деле об убийстве. Если я не ошибаюсь, мы уже дали тому крючкотвору-адвокату достаточно поводов, чтобы обвинить нас в применении допроса третьей степени.

— Посмотрю, что можно сделать, — сказал я.

Я прошел в камеру и пробыл там три часа, причем все это время трудился не покладая рук. Мексиканец набросился на меня прежде, чем я успел закрыть дверь. Я заломил руки ему за спину и держал, пока он бился и вырывался. Потом я отпустил его, и он снова бросился на меня. Я снова заломил ему руки и снова отпустил. Так все и продолжалось до бесконечности.

Я ни разу не ударил его ни рукой, ни ногой. Я следил за тем, чтобы в схватке он не причинил себе вреда. Я просто выматывал его, капля за каплей, и, когда он немного утих и обрел способность слушать, я заговорил. Практически все в нашем округе знают мексиканцев, но я знаю их лучше большинства. Я говорил и говорил, чувствуя, что парень успокаивается, и одновременно удивляясь самому себе.

Этот мексиканец был беззащитен в той степени, в какой может быть беззащитен человек. Он был одурманен «травкой» и доведен до безумия. Его уже и так хорошо избили, поэтому несколько лишних кровоподтеков никто не заметил бы. С тем бродягой я рисковал гораздо больше. Бродяга мог создать мне проблемы. А этот мексиканец да наедине со мной в камере — не мог.

И все же я пальцем его не тронул. Я никогда не бил заключенных — тех, кого можно бить безнаказанно. У меня не было ни малейшего желания. Эта особенность принесла мне особую славу, и я, возможно, не хотел порочить свою репутацию. Или, вероятно, я подсознательно считал, что нахожусь по ту же сторону барьера, что и заключенные. Как бы то ни было, я не причинил ему вреда. Не хотел, и очень скоро у меня отпадет стремление вообще кому-либо причинять вред. Я избавлюсь от него, и с этим будет покончено навсегда.

Через три часа, как я сказал, у мексиканца появилось желание вести себя хорошо. Я вернул ему одежду, принес одеяло, позволил выкурить сигарету и уложил. Когда я собирался выходить, шериф Мейплз заглянул в камеру и удивленно покачал головой.

— Не представляю, Лу, как тебе это удалось, — изумился он. — Черт побери, откуда у тебя берется терпение?

— Просто нужно все время улыбаться, — ответил я. — Вот и весь секрет.

— Да? Как же, рассказывай, — усмехнулся шериф.

— Но это так, — настаивал я. — Тот, кто улыбается, всегда выигрывает.

Он подозрительно посмотрел на меня, и я расхохотался и хлопнул его по спине.

— Шучу, Боб, — сказал я.

Какого черта? Ведь нельзя за одну ночь изменить привычки. И какой вред от маленькой шутки?

Шериф пожелал мне приятного воскресенья, и я поехал домой. Я сделал себе огромную яичницу с ветчиной и жареной картошкой и отнес тарелку в кабинет отца. Ел я за его столом, впервые за долгое время чувствуя себя таким умиротворенным.

Я принял одно решение. Что бы ни случилось, на Эми Стентон я не женюсь. Я и так старался держаться от нее подальше исключительно ради ее же блага, поэтому не считал себя вправе жениться на ней. А даже если бы и считал, все равно не сделал бы этого. Если все же мне придется жениться, то уж не на этой властолюбивой вертихвостке с острым, как колючая проволока, языком и такими же тонкими, как проволока, извилинами.