«Витюша! >— писал Тубеншляк. — Я человек легкий и на людей злюсь редко. Однако должен тебе сообщить, что ты пригрел на своей груди вполне созревшего краснопузого змия. В бытность мою в известном тебе корпусном авиаотряде сей Щепкин якшался с мотористами и прочим быдлом. Мы относили это за счет происхождения — вылез ведь в авиаторы из нижних чинов, когда из них начали в Гатчине спешно печь пилотов. Погоны получил за успешные бои. Так что офицер — никакой! Но не в этом суть. Когда в конце семнадцатого произошло известное тебе несчастье, наши хамы ничего не стеснялись. В открытую жалели, что нет его с ними. Я точно знаю, он член их таинственного солдатского комитета. Я писал об этом в нашу миссию во Франции, но, видно, письмо не дошло. Тогда была такая каша. Помнишь Могилев?..»
Дальнейшее относилось уже к интимным воспоминаниям барона. Черкизов пробежал их, не вчитываясь, усмехнулся, представив себе огромного веснушчатого Тубеншляка в подштанниках и бязевой сорочке, изнывающего от скуки на больничной койке. Его преследовал какой-то рок. Частенько очередное галантное похождение заканчивалось скорбно. Почти всю войну провел несчастный Митя Тубеншляк в гостеприимных госпиталях.
В конверте Черкизов нашел и презент — дамскую перламутровую пудреницу, оклеенную пластырем накрепко. В пудренице Тубеншляк прислал немного серебристого порошка, тут же заботливо был уложен кусочек гусиного перышка, чтобы удобнее было нюхать. Черкизов с тоской посмотрел на кокаин, но заряжаться не стал: надо было разбираться с этим Щепкиным.
За стенкой писарь палил сургуч, удушливый запах его сжимал горло, вызывал тошноту. Это был знакомый омерзительный и сладкий запах уксуса, кислой, капусты, несвежих перин — всего того, чем пахнет нищета. Сын бедного почтового чиновника, уже юнцом с мутной, неясной тоской, Черкизов понимал: если не вырвется из-под крыши отцовского домика, где хнычут многочисленные появлявшиеся с нудным постоянством каждый год братья и сестры, то станет таким же, как отец, жилистым, унылым человеком, на лице которого было всегда озабоченно-рассеянное выражение, как будто он забыл в молодости что-то очень важное и теперь все время вспоминает, но никак не может вспомнить.
Он ушел из дому рано, уехал в Петербург, пытался изменить судьбу, но ничего не получалось. Долго служил секретарем у одного из именитых адвокатов. Однако штатская служба ничего не давала. Войну он — уже лысеющий — принял как счастье… Война тасовала людей, словно пестрые карты, сословные рамки ломались. Он уверенно шел по давно продуманному пути. Усвоил лениво небрежный тон, осторожно играл в карты, почти всегда выигрывая; нравился дамам, но всегда успевал удачно расстаться; летать начал сначала потому, что это было модно и шикарно, почти как игра в лаун-теннис, которой он тоже недурно владел. Больше всего повезло, когда сумел прибиться к ставке. Сначала летал связным из Могилева на фронт, потом пошел на повышение, оставил полеты. Уловив дух, царивший в ставке, усиленно восхищался в дамских салонах рыцарством немецкого воина, сетовал на то, что вместо единения приходится вести эту нелепую войну с Германией. Прогерманская группа, сплоченная вокруг императрицы, скоро оценила это. Наградой стал высокий чин. Впереди маячила прекрасная, не слишком спешная, но и не слишком медленная карьера, обеспеченность, может быть, известность. Фундамент был заложен, начало обрисовываться все строение, и вот, когда все казалось особенно крепким и надежным, — взорвалось!