Щепкин уже не раз тоскливо поглядывал на эту дорогу, казалось, что по ней можно уйти далеко отсюда, но он точно знал, что верстах в двадцати, у последнего разгромленного хуторка, она обрывается и дальше, до самой дельты Волги, — мертвые пески, солончаки, гибель…

Впереди замаячило охранение: с десяток конников, казаки. Щепкин повернул коня.

Вдали к разъезду подошел длинный эшелон из теплушек и пульманов, постоял минуту, покатился дальше, заворачивая по дуге к югу.

Тотчас же от разъезда отъехали пароконные сани, видно было, как солдат, стоя, хлещет лошадей. Это пришла почта из Ростова для штаба отряда, для Черкизова.

Собственно говоря, отряда еще не было, пока лишь завезли сюда ящики с аппаратами. Полученные с английских транспортов еще в Новороссийске, они ждали сборщиков до весны. Черкизов стал раздражительным: авиаторов царской армии в войсках искали медленно, англичане тоже задерживались.

Щепкина же мучило другое — уже полтора месяца прошло, а от Силантьева не было никаких вестей. Ему казалось, что его забыли. Хотя он и понимал, что этого быть не может.

Просто сдавали нервы.

Даже друг ближайший, свет Ленечка, и тот не подозревал, что творилось в его душе. Во Франции, на чужой земле, скрывать истинное было легко, но здесь, когда до расположения красных заслонов не более пары часов лету, быть внешне спокойным стало трудно.

Проезжая мимо окраинных хат поселка, он смотрел на ящики с аппаратами, штабеля бочек с бензином.

Вдоль улицы стояли зачехленные, припорошенные снегом орудия. Розовощекий прапорщик гонял по плацу неумелых калмыков, которые вскидывали на плечо «манлихеры», дымила во дворе полевая кухня, солдат игрался со щенком, щекоча ему белое пузо, и щенок, сладостно повизгивая, катался по снегу.

Даже в морозном воздухе ощущался тягостный запах войны: вонь соленого пота, махры, ваксы, щей и экскрементов, которыми был загажен весь поселок.

У штаба Щепкин спешился, бросил поводья подбежавшему казаку, перешел улицу, толкнул дверь хаты, в которой они с Леоном стояли постоем.

Высокая, пышнотелая вдова, сидевшая на кровати рядом с Леоном, метнулась от Свентицкого, прошмыгнула мимо Щепкина, кося лукавым взглядом, оправляя смятую кофту.

— Ну и шутник! — фыркнула она. — Шутник, Леонид Леопольдыч! Прямо шутят и шутят.

Леон лежал полураздетый, задрав ноги в шерстяных носках на спинку кровати. Уткнувшись в какую-то книжку, прыскал со смеху.

Только и делал, что валялся в постели да отъедался, как кот перед мартовскими играми. Книги им давал Черкизов, у него в двух чемоданах был недурный набор сочинений по аэронавигации и воздухоплаванию.

— Нет, Данечка, ты только послушай! — сказал Свентицкий, давясь от веселья. — Что пишут! Что пишут! — Он прочитал: — «Я лично нахожу, что аэроплан без руля высоты может упасть…» О господи!

Щепкин взял в руки книгу, полистал. Она была старая, десятого года, «Критика различных конструкций» Ансберта Форрейтера.

— Ты представляешь «ньюпора» без хвоста? — резвился Свентицкий. — О чем спорили? А?

С иллюстрации на Щепкина гордо взглянула дама в черных перчатках, широкополой шляпке, длинном пальто траурного цвета. Изящно изогнувшись, она держалась за стойку. Подпись гласила: «Г-жа Ларош со своим аэропланом системы „Вуазен“». Тоненькие крылья аппарата просвечивали, морской звездой растопырился семицилиндровый движок «Рон» с огромным крестообразным винтом. Героиня воздушной стихии небрежно касалась рукой штурвала. Даже по скверной иллюстрации было видно: боится.