Кондратюк молча сбросил длинную шинель на снег, поплевал на рукавицы, воткнул лом под ставень и, крякнув, побагровев шеей, отодрал его. Дерево жалобно заскрипело, посыпались труха, пыль, со звоном раскололось немытое, грязное стекло.

— Ну жизнь! — охнул с горечью моторист Мамыкин. — Ломать — это мы ломаем. А кто ставить будет? Может, и мою хату так? А? На поленья?

И тут неожиданно пошла открываться дверь. На крыльцо, сметая дверью снег, выглянула девочка лет пятнадцати, то есть понять, девочка это или мальчик, было поначалу и нельзя: просто ком лохмотьев, толстый, грязный, из которого глянули мутно и неясно глаза.

— Что это вы тут делаете? — сказала девочка. Голос был тих и скрипуч. Но так как все молчали, сраженные этим явлением, то и слышно ее было каждому.

— Говорил же я! — рассердился моторист Мамыкин и швырнул на землю топор.

— Хлебца дайте, — тихо попросила девочка. Глаза ее пошли вдруг закатываться под веки, она подломилась и села на пороге, откинув голову так, что стала видна тонкая шея, на сухом горле буйно билась синяя жилка.

Глазунов, ахнув, накинул на нее тулуп, поднял на руки, понес в дом. В нос шибануло кислым запахом жилья, немытости. В сенцах были сложены остатки кизяка. В комнате тускло горел фонарь «летучая мышь» с закопченным стеклом. При его свете Глазунов разглядел лавку, уложил хозяйку на нее, подул в лицо. Она открыла глаза, зрачки медленно яснели.

— Да тут их много! — удивленно сказал Кондратюк.

На широкой кровати в полутьме зашевелилось. Из-под кошмы, одеял, рвани начали выглядывать ребятишки. Тонко заплакал самый младший. Глазунов наконец разглядел: детей еще было трое — две девочки-близняшки лет по семи и коротыш годов трех, не больше. Чудно, но выглядели они вовсе не такими тощими и оголодавшими, как старшая. Глазунов цыкнул на них, прерывая разом всполохнувший рев, потрогал печь — она была теплая.

На столе в чугунке разглядел странную серую смесь, от нее несло макухой.

— Где родитель? Мамка? — грозно спросил Глазунов. — Это ж надо, до такого детей доводить!

Медленно, сквозь хлюпанье, разобрались, что к чему. Оказалось, живут они с год без мамки, которую тиф забрал, что две недели назад папаша, путевой обходчик, наказал своему семейству сидеть тихо, из дому не выходить, оставил старшей, Даше, дней на пять еды: макухи, сухарей, воблы, наносил в дом воды и кизяков на топку, сказал, что едет в Астрахань еды менять. Ждал-ждал поезда, а его все не было. Так, не дождавшись, ушел по шпалам пеший. Но пять дней прошло, неделя прошла, сколько дней прошло, а его все нет и нет. Сначала всем было весело, Даша сказки рассказывала. А потом у нее случилась болезнь. Есть же в доме уже который день нечего, все, что нашли, доели.

Глазунов догадался, что старшая свою долю, пока была, делила на всех, оттого и свалилась.

— Чего делать-то будем? — растерянно спросил с порога моторист Мамыкин.

— А что делать? — покривился Глазунов. — То, что решили.

— Это как же понять, комиссар? — налился злостью Мамыкин. — Тут мы по хозяева! Тут он хозяин! Они! Вернется он, а его дома и нет? Да что мы, варвары? Что ж, это и к моим в хату каждый придет и скажет: «Круши-ломай!»