Думаю: а, черт, пускай! И сняла все-таки шарфик свой наконец-то. Все развесила на стуле. Но рубашку не снимаю, потому как в чем же я останусь? Ведь за мной сейчас придут. Но никто за мной не приходит. Ни через пять минут, ни через десять. Я села на клеенку и сижу одна, как дура, на паутину смотрю. Натянула вот так рубашку на ноги, чтобы ноги закрыть, и сижу комплексую, раскачиваюсь, как дауны раскачиваются. Думаю: что-то ж нужно делать, что ж так сидеть? Но занять себя совершенно нечем. Смотрю на этих девочек: одна в кайфе, другая спит. А я сижу и думаю: вот, смотри, тебе сейчас плохо и холодно, противно и живот болит. Вот и питайся злостью, злостью, злостью. И понимаю, что я плачу. Тут эта девочка просыпается, говорит: ты чего плачешь? Чего теперь плакать-то? А я реву и раскачиваюсь. Вдруг заходит мужчина в халате, правая рука вся йодом испачкана. Заходит и говорит таким тихим голосом, как удав: ну, здравствуйте, я ваш анестезиолог. Вкрадчиво так сказал, но каждое слово слышно — так наркоманы разговаривают, так питерский Андрей разговаривал. Я глянула на него и опустила голову. При этом я понимаю, что ему-то нужно войти со мной в контакт, но я не поддаюсь. Ты пляши и танцуй, тогда я на тебя внимание обращу. А так не буду. Он начал спрашивать про какую-то ерунду: а была ли у вас аллергия? А на что? На яйца, сало, шоколад. Значит, только на пищевые? Да, угу. А вот у вас такие красивые зубы, когда вам их ремонтировали, вам делали наркоз? А я снова: угу, конечно. А он очень внимательно слушает, потом сел на койку и говорит: стоп, а ты почему не переоделась? Я говорю: «Я вообще не знаю, зачем я сюда приехала. Я сейчас на вас смотрю, мне нравится с вами разговаривать. Но за чашкой кофе, а не так. Мне вообще холодно сидеть на этой клеенке». Он говорит: «Да, я понимаю, тут прохладно». И взял меня за руку, а руки у меня ледяные. «Ты знаешь, — говорит, — халат мы тебе найдем, не переживай». И ушел, а вернулся с халатиком, говорит: раздевайся. Я говорю: отвернитесь, пожалуйста. Он отвернулся, я сняла рубашку, надела халат и говорю: а он без пуговиц! Он говорит: черт возьми, действительно без пуговиц. Я говорю: я не могу в таком халате идти на операцию! Он говорит: почему? А потому, говорю, что у меня дома красивая ночная сорочка. Можно ли послать Костю на машине за моей ночной сорочкой? Он говорит: ты знаешь, наверно, уже не получится, некогда.
И в этот момент вводят ту девочку, которая раньше меня. И она в том же халатике без рукавов, но весь подол этого халата в крови. Просто как будто его специально в крови замачивали. И у нее странно крутится голова. Ее ведут, а она как-то падает. У меня просто — все, сердце остановилось. А анестезиолог обнимает меня за талию: ну, пошли. Думаю: ну все, детка, допрыгалась! Захожу в операционную комнату, там ничего особенного нет. Только это злосчастное и безумно унижающее кресло, застеленное окровавленным полотенцем. И кушетка, две медсестры и Олег Борисович. И он говорит: так, пеленку нужно сменить. А они: «Олег Борисович, больше нет пеленок». Он говорит: ну, как-то нужно вытереть кровь. И я понимаю, что мне предстоит ляпнуться в это окровавленное кресло. А они убирают с него кровяное полотенце, как-то вытирают и кладут два бумажных листа. Все, говорят, ложись. Я офонарела. Я уже не соображала, что происходит. Я легла и уползла в самую глубину кресла. А Олег Борисович меня за талию взял и сдвинул к краю. Я почувствовала, что ногам стало холодно. Медсестры стали мазать меня йодом и весь живот обожгло. Анестезиолог взял мою руку. Я спросила: а можно через маску, я не люблю в вену. Он говорит: это очень несложная операция, поэтому через маску — нет. Взял мою руку и гладит ее, гладит. Я сразу вспомнила питерского Андрея — у него была огромная комната с большим старинным креслом, красные шторы на окнах и большая собака. И он тоже брал мою руку и гладил всегда, уговаривал. И я туда переключилась, на ту комнату, на те красные шторы, на собаку мастифф. И не чувствовала ничего, кроме руки.