Прошло еще некоторое время. Я вернулась в свою комнату. Там никого не было, они ушли вдвоем, вместе. И я стала собирать свои вещи интимного плана — халаты, трусики, пеньюарчики. Я помню, как я их собирала. Я взяла из шкафа чистую простыню, потому что та, на которой они спали, была, как я понимала, в пятнах крови, я к ней не прикасалась. Я взяла чистую простыню, бросила на пол и стала складывать в нее свои вещи. Потом связала все это в узел. Но это был жест отчаяния, потому что уйти мне некуда. К маме нужно ехать машиной, а машины у меня нет, и вообще как я могу тащить этот узел через весь военный городок к КПП? Я оставила этот узел там, где он и был. Я устала, я даже не плакала, мне стало все безразлично. Этот узел лежал на полу, я уснула на нем. Муж вернулся к вечеру — оказывается, они ходили на репетицию КВН. А я сидела дома. Он благодарил меня, целовал мне руки: «Ты потрясающая женщина, ты уникальная женщина, я такую никогда не встречу, ты останешься моей женой!» А я его ненавидела. Наверно, нужно было ему об этом сказать. Но я не сказала. Просто после этого я не могла их обоих видеть. И даже когда первая боль и отчаяние прошли, у меня осталось безумное равнодушие. И нежелание что-либо о них знать. Нет их и все. Они умерли.
Кстати, так оно и случилось. Их отношения были недолгими. Она ему надоела через два месяца. Потому что, как говорится, на чужом несчастье счастья не построишь. Даже когда через месяц я приехала за разводом и они еще были вместе, она уже была не такая юная и яркая, как раньше. А серенькая, несчастная, потому что мой муж развода мне не давал. Он хотел быстренько исправиться, всех своих женщин побросать, стал дарить мне цветы. Но было поздно. Я проиграла его, проиграла сама и сама отдала, своими руками.
…Очень вовремя вы прибегали, Николай Николаевич, — я как раз успела рассказать одну печальную главу своей жизни и обдумывала, как мне перейти к другой, еще круче. Я даже думала: может, не рассказывать ее, все-таки это уж совсем шокирующе — связь двадцатилетней девочки с восьмидесятидвухлетним горбуном. И я уже почти решилась опустить этот постыдный роман, но тут вы прибежали из кардиологии, урвали, как вы сказали, минутку из своего ночного дежурства, чтобы меня проведать, а точнее, проверить у меня температуру. Насколько я понимаю, эта температура показывает вам, с какой скоростью я горю и как скоро мне суждено сгореть в огне этой дурацкой бактерии. А я увидела ваши глаза, ваши безумно замечательные и такие отчаянные глаза, и я держала вашу руку, вашу прохладную и ласковую руку и поняла: нет, я не стану от вас ничего скрывать! Дорогой мой последний доктор, поверьте: пусть у меня температура 41 с гаком, я не брежу и ничего не сочиняю, да такое и не сочинишь даже в бреду…
После года преподавательской работы в институте мне предложили поступить в московскую аспирантуру. Я сказала: какая аспирантура? зачем мне? мне и так хорошо. Нет, говорят, это нужно для профессионального роста. Мол, одно дело — преподаватель, а другое — кандидат философских наук или даже доктор! Опять же в зарплате разница…