– С наступающим Новым годом, Свея! Мы вас будем ждать.

Свея достала платок и высморкалась.

– Милые вы мои. Дай Бог, чтобы все обошлось. Ее голос звучал плаксиво и растроганно. Свея стояла у ворот и махала платком, пока мама не вошла в дом.

– Как на Северный полюс собирается, – сердито фыркнул Роланд. – Хоть отдохнем от нее.

– Роланд! Разве можно так говорить!

Разумеется, мы прекрасно обошлись без Свеи. И Роланд ехидно заметил, что именно этого она больше всего боялась. Каролина потрудилась на славу и превзошла самое себя. Она придумывала и готовила собственные блюда. Кушанья, приготовленные Свеей, так и остались нетронутыми. Каролина считала, что на холоде они не испортятся и мы можем оставить их «на после праздников», а пока для разнообразия поесть что-нибудь другое. Мы были совсем не против разнообразия, ведь блюда Каролины сильно отличались от тех, к которым мы привыкли – она готовила простую, здоровую пищу.

«Пожалуй, нам вполне достаточно одной Каролины», – заметил как-то папа. Но мама и слышать об этом не хотела. Она пришла в ужас: Каролина, конечно, молодец, но все же Свея это Свея. Хорошо, она не слышала, что сказал папа. Можно себе представить, как бы она огорчилась.

Новый год Каролина встречала с нами. Мы играли в разные игры, читали вслух отрывки из книжек, полученных в подарок на Рождество, Надя пела, а мама с папой аккомпанировали ей на пианино в четыре руки.

Роланд декламировал стихотворение Фрединга [4] «Старый горный тролль». Когда он дошел до строчки: «Ее мечтал ласкать и целовать я, мечтал баюкать солнышко мое», я подумала, что он совсем сошел с ума, и старалась не смотреть в его сторону, потому что он, как заколдованный, неотрывно пялился на Каролину. Правда, читал он хорошо, выразительно, но его влюбленность была такой явной, что не могла остаться незамеченной, хотя виду никто не подал. Да и сам предмет его обожания сохранял полную невозмутимость.

Чем ближе к полуночи, тем торжественнее становилась обстановка. Папа сел за пианино и сыграл две сонаты Шуберта, а мы зажгли все свечи.

В двенадцать часов зазвонили церковные колокола – по ним мы обычно проверяем время, – а вслед за ними начали бить часы у нас дома. Я всегда побаивалась этой минуты. Не самого двенадцатого удара и не того, что он означал; смущал торжественный вид окружающих, и всегда казалось, что мы преувеличиваем серьезность происходящего: смотрим друг другу в глаза, и у мамы от волнения наворачиваются слезы, а у меня перехватывает дыхание.

В этот раз все прошло гораздо спокойнее. Наверное, оттого, что с нами была Каролина, которая не любила пафосных сцен. Ее подчеркнутая невозмутимость, к счастью, удерживала окружающих от открытого проявления чувств. По-моему, для нее оно было так же мучительно, как для меня.

Папа открыл окно, и колокола звонили над самыми нашими головами, пока не отгудел и не замер звук последнего удара. Все подняли бокалы и поздравили друг друга с Новым годом.

Наступил 1912 год.

Но только оставшись одна в своей комнате и закрыв за собой дверь, в полной мере ощутила я приближение чего-то нового. Только когда одинокий огонек моей свечи, стоявшей на подоконнике, вспыхнул и отразился в беспредельной черноте зимней ночи, лишь тогда для меня начался новый год.