Он хлопнул меня по плечу и направился к лошади. Подобрав перекинутый через ее голову повод, вскочил в седло и ускакал. А я стал распоряжаться. К тому времени, как батальон встал в походные колонны, вернулся Пахом с застиранным мундиром. Сукно его было волглым и холодным. Я надел мундир поверх рубашки и застегнул пуговицы – на теле высохнет. Чай, не баре. Накинул на плечи бурку.

— Батальон, марш!..

Город мы обошли с востока. Улицы Малоярославца были забиты войсками – не пробиться, а вот луг за городом оказался свободным. Наши лошади обнаружились там: мирно щипали осеннюю травку. Ко мне подбежал командовавший коноводами унтер.

— Ваше благородие! Исполняем приказание. Кони и люди – все на месте.

— Что лошади не расседланы? — спросил я.

— Ждали: вдруг понадобятся, — смутился он. — Только подпруги ослабили.

— Расседлать! — велел я. — Напоить и накормить. И пусть каждый егерь обиходит своего коня. Лошадьми убитых и раненых займитесь сами.

— И много таких? — спросил унтер.

— Двадцать семь, — вздохнул я.

— Слава тебе, Пресвятая Богородица! — перекрестился унтер. — Мы тут, стрельбу слыша, гадали: вернется ли кто? Зело крепко палили. А все тута.

Можно считать и так. Унтер убежал, ко мне подошел Синицын.

— Тут в овине соломы немного нашлось, — сказал, указав на недалекий сарай. — Отдохните, Платон Сергеевич! За людьми сам пригляжу.

Я ощутил, как скользят вниз тяжелые веки. Синицын прав: что-то я вымотался. Бессонная ночь, бой…

— Спасибо, Аким Потапович, — кивнул я. — В самом деле. Люди пусть тоже отдыхают. Часовых только выставьте.

Сопровождаемым Пахомом, я добрел до сарая, где, расстелив бурку на охапку соломы, повалился на нее и укрылся полой. Уснул сразу, несмотря на недалекий грохот орудий…

…Растолкал меня Пахом. Казалось, только смежил веки, как уже трясут.

— Вставайте, ваше благородие, — причитал денщик. — Вечереет уже. Вам поесть надо.

Я сел на расстеленной бурке и осмотрелся. За растворенными воротами овина серел полумрак. Сколько я спал? Часов пять. Точней не скажу – забыл глянуть на часы. Тихо, не стреляют. То ли французы не решились атаковать, то ли их отбили. Малоярославец наш. Будь иначе, меня подняли бы раньше.

Я встал и вышел наружу. На лугу возле овина горели костры – много. В их свете мелькали тени, и доносился шум, который производит большое число людей. Понятно: на лугу не только мы.

— Армия подошла, — подтвердил Пахом. — Кто-то возле нас встал, а так все там, — указал он на юг.

Я повернул голову. Окружавшие Малоярославец холмы все были в желтых точках костров – как будто кто-разбросал горящие свечи.

— Идемте, ваше благородие, — позвал Пахом.

Мы подошли к костру. Я сел на притащенный кем-то чурбак. Денщик подал мне котелок и ложку. Я зачерпнул горячее варево и поднес ко глазам. Щи?

— Так, точно ваше благородие! — подтвердил Пахом.

— Капусту где взяли?

— У местных обывателей. Не подумайте, ваше благородие, — заторопился денщик. — Все по чести. На трофеи сменяли. За топор хранцузский целый воз насыпали.

Я бросил ложку в рот, прожевал. Вкусно! Но…

— Это не конина.

— Поросенка у обывателей купили, — подтвердил Пахом. — Их благородие поручик Синицын велели. Надо, говорит, нашего капитана как след накормить. Не будь его, легли бы на лугу. Офицеры денег собрали. Поросенок – сеголеток, пуда четыре был. Всем хватило: офицерам, унтерам, даже егерям перепало. Новобранцы конину ели, но она тоже мясо. Животы набили аж трещат.