Глеб и сам не заметил, как веки его сами собой сомкнулись, тело обмякло, отдавшись навалившемуся болезненному сну. Лицо тут же как будто стекло вниз, приняв страдальческое выражение, еще больше стала заметна выпуклость зубов на впалых щеках и разлившаяся по вискам желтизна. Люся тихонько высвободила свою руку из его руки, посидела еще минуту, рассматривая изможденное, такое любимое раньше лицо с голливудским разрезом глаз, прямым греческим носом и широкими прямыми бровями, потом встала, на цыпочках вышла в коридор. Фрам уже ждал ее в прихожей, держа в зубах ошейник и тихонько поскуливая.
В скверике она, как обычно, отпустила Фрамов поводок, уселась на спинку любимой скамейки, втянув голову в плечи и глубоко просунув руки в рукава куртки. Солнце светило, как и вчера, ярко и совсем по–весеннему, и трудно было открыть навстречу ему глаза. Все было в скверике, как вчера – и лужи, и подтаявший под деревьями снег, и скамейка эта… Счастья вот только вчерашнего не было. И вернуть его Люсе никто не мог. Она вдруг всем своим существом почувствовала, как пришла, поселилась, отвоевала вмиг все ее внутреннее пространство прежняя эта черно–горькая любовь, так измучившая ее за долгую зиму. И главное — как обидно быстро вытеснила она ту дрожащую и легкую радость, которой они с Ильей только вчера еще были вовсю переполнены, и очень вдруг жаль ее стало, эту радость, будто потеряла что–то ценное, в жизни просто необходимое. И умных разговоров стало жаль, и молчания их комфортно–совместного жаль, и вчерашнего глупого держания за руки, и объятий на лестничной клетке – тоже жаль. Потому что это дорогого стоит, очень дорогого… Люся вздохнула коротко, распрямила плечи и с силой заставила себя переключиться на другие мысли — надо же как–то обязательно Глебу помочь…
В том, что она должна, обязана ему помочь, Люся не сомневалась. А кто, если не она? Обязанность эта уже прочно сидела в ней и вовсю диктовала свои жесткие условия: она должна, она обязана, это долг, это судьба такая…Она даже и поплакать решила прямо сейчас, здесь, на улице, чтоб перед Глебом потом не кваситься – ему и без того нелегко…
К скамейке подбежал Фрам, повилял хвостом, гавкнул радостно на своем собачьем языке: « Ну, и чего ты раскисла, хозяйка? Смотри, весна какая! Солнце светит, ручьи бегут! Радоваться надо жизни, а ты сидишь, горькие думы думаешь, плакать даже вон собралась. Уже и губы расквасила…»
— Гуляй, Фрамушка, гуляй. Мне пока домой совсем идти не хочется, — еже совсем сквозь слезы улыбнулась ему Люся. – Посижу еще маленько…
Конечно же, она поплакала. И от жалости к смертельно больному Глебу, и от жалости к обиженному Илье, и от стыда за то, что обошлась с ним нехорошо, выгнав по–хамски, и от досады на свой этот стыд… Яркие солнечные лучи плавились и рассыпались искрами сквозь пелену слез, застилавших глаза, отчего и деревья скверика, и трусивший между ними Фрам казались нереальными, преломленными, как сквозь стеклянную призму : хвост и лапы — в одной стороне , а собачья голова, ветки и стволы деревьев – в другой… Поплакав немного, Люся вздохнула прерывисто, вытерла тыльной стороной ладошек щеки, одним прыжком соскочила со скамейки, сумев угодить ботинком в скрывающуюся под мягким снегом лужу. Пристегнув Фрамов поводок, медленно побрела домой, подставляя ветру красное от слез лицо. Уже подходя к подъезду, вспомнила вдруг, что, уходя, забыла взять ключи от квартиры. «Ну вот, сейчас Глеба разбужу…» — подумала с досадой, нажимая на кнопку звонка.