— Прости…

— Да ну тебя! – коротко махнула на него ладошкой Люся.

— Нет, в самом деле, Люсь. Ты и правда прости меня…

Глеб вдруг разом перезабыл все те добрые и проникновенные слова, которые приготовил для этой девушки. Он очень, очень боялся, что она его прогонит. Да она и должна была его , конечно же, прогнать – слишком уж круто он с ней обошелся тогда, в Уфе. Да и раньше обходился не лучше, если вспомнить только, как щедро, по–царски позволял ей себя любить. Ей, которая делала за него все курсовые, переписывала конспекты, которая кормила и обстирывала, которая ходила с ним, как с ребенком, на каждый экзамен… А он ее обманывал всегда. Использовал и обманывал. И даже с ухарски–мужицким каким–то удовольствием. И забыл бы ее с таким же точно удовольствием, если бы не прижало так вот сильно… Все это он хотел ей сказать, конечно, только духу не хватило, да и слова нужные, как назло, из головы вылетели. Впрочем, там их особо много и не было, этих самых нужных слов…

— Люсь, а я ведь сволочь, настоящая сволочь, — только и смог выдавить он из себя, — ты прости меня, Люсь. Грех на мне большой…

— Да ладно, Глеб, – вдруг тихо и серьезно произнесла Люся. – Нет на тебе никаких таких грехов. Потому что меня давно уже из темноты на белый свет вывели. Спасибо Молодцу–Гришковцу, конечно — снова я жить начала. И грехи твои, стало быть, тоже автоматом снимаются…

— А кто это – Молодец–Гришковец?

— Илья. Ты его видел сегодня.

— А…Понятно. Хороший пацаненок. Зря ты его все–таки выгнала, Люсь. Он когда сюда вошел, мне почему–то легче стало, будто живой водой на меня брызнуло. Странно, да? А сейчас опять маетно стало, будто меня самим собой скоро вытошнит…

— А ты знаешь, кто этот пацаненок–то, Глеб?

— Кто?

— Он сын той самой женщины, которая отца от Шурочки увела. Представляешь?

— Иди ты!

— Да. Это судьба, видно. Такой вот у меня теперь названный братец есть. Илья Гришковец…

— А прекрасная Александра об этом знает?

— Ты что! Нет, конечно, это исключается! И ты смотри не проговорись. Она и без того нас тут уже замордовала совсем…

— Что, достает? Я смотрю, у вас все по–прежнему, — он красноречивым жестом обвел рукой кухню, всю заставленную баночками и горшочками с приклеенными на них написанными торопливой Шурочкиной рукой записочками. – Война со старостью, по всему видно, продолжается, и не на жизнь, а на смерть… — И вдруг, прислушавшись, испуганно прижал палец к губам, показывая глазами на дверь.

Держась обеими руками за поясницу и страдальчески скривив опухшее ото сна лицо, в кухню уже вплывала Шурочка в своей розовой пижамке с рюшечками, лохматая и недовольная. Увидев Глеба, трусливо отступила к двери, решив спешно ретироваться, но тут же и передумала. Улыбнувшись мило и изо всех сил стараясь пряменько держать спинку, уселась на стул, тараща на него заспанные удивленные глазки.

— Ой, здравствуйте, Глеб! Вы так неожиданно появились! А я в таком виде, простите за неглиже…

— Ну что вы, Александра! Вы в любом состоянии прекрасны! – произнес Глеб, вольно откинувшись на спинку стула.

Только на миг чуть дрогнули уголки его губ, только на миг мелькнуло в глазах выражение прежней глумливой насмешливости, – и тут же исчезло, упало твердым серым камешком на дно больного организма, не способного больше ни на насмешку эту, ни на ерническую прежнюю галантность – не до того ему уже было, организму–то…