— Слушай, Молодец–Гришковец, у тебя что, и в самом деле друзей никаких нет? Ты почему уже второй месяц у нас пропадаешь? Не надоело тебе Шурочкины бредни про полезное питание и здоровый цвет лица слушать? – приставала к Илье Люся, сидя с ногами на спинке любимой скамеечки в скверике. Позднее мартовское солнце светило игриво и ласково прямо в ее блаженно улыбающееся лицо с едва проклюнувшимися бледными веснушками, обещая первый румяно–нежный весенний загар. – Чего молчишь–то? Опять странностями своими мучаешься?

— Ну почему нет друзей? Есть, наверное…

— Как это – наверное? А ты что, определенно не знаешь, что ли? – не унималась Люся.

Илья взглянул сбоку на ее запрокинутое к солнцу лицо, улыбнулся счастливо. Захотелось вдруг сказать просто и прямо, что торчит он у них с Шурочкой целыми днями вовсе не потому, что девать ему себя некуда, а потому, что его давно уже тянет сюда, в их дом, словно магнитом. Сама она не замечает, что ли, что с ним такое происходит…

Люся, конечно же, все «такое» как раз и замечала. Давно – с той самой первой их встречи, и сама себя иногда ловила на мысли, что уже и не представляет, как это она раньше обходилась без странного этого парня. Мысли эти, впрочем, никак не связаны были с ее мучительной и униженной, походя растоптанной любовью; Глеб все еще сидел в душе крепко и основательно, и черная на него обида часто накатывала невидимой волной, перехватывала дыхание. А Илья – это был Илья… Он вошел в ее жизнь сразу, как необходимый ее атрибут, как некая хорошая привычка, он даже и с Шурочкой нашел каким–то непостижимым образом общий язык… И еще – ему было до всего дело, чем бы она ни занималась, куда бы ни пошла, о чем бы ни горевала. Она не могла сказать определенно, нравилось ей это или нет, просто непривычно было – раньше–то она сама по себе жила. Шурочке давно уж не до нее, а отец… С отцом она дружила, конечно, но иногда ей казалось, что пропади она из его жизни надолго, он и не заметит совсем…

Потихоньку у Люси образовалось что–то вроде крайней потребности в постоянном радостно–теплом его присутствии, и губы сами собой растягивались в ответ на его улыбку, и слегка подразнить его, и чуть–чуть пококетничать тоже Люсе нравилось. Хотя держалась она несколько снисходительно, и опасную тему «про чувства» в разговорах старательно обходила, словно боясь вспугнуть ту праздничную простоту и легкость, которую нес в себе и без остатка дарил ей этот белобрысый мальчишка. Она и про друзей–то сейчас просто так спросила – знала наперед, что он ответит. Ей всегда забавны были его наивно–философские потуги, по большей части странноватые, но и довольно часто попадающие в самую точку — сама же она порой его на них и провоцировала. Вот и сейчас что–нибудь эдакое выдаст, это уж наверняка, это и к бабке ходить не надо…

Илья молчал. Казалось, он вовсе и не слышал никаких ее вопросов. Он просто смотрел на запрокинутый к солнцу ее профиль и думал о своем. Сон вспоминал. Странный такой сон, будто сидит он рядом с отцом, доктором Петровым, и молчит. И он молчит. И нет будто меж ними ни обиды, ни досады на ту дурацкую их встречу, а наоборот, есть особое какое–то чувство, в нормальной жизни необъяснимое. Будто душа у них одна на двоих общая, и сердце общее, и мысли общие. И будто говорить им ни о чем и не надо вовсе – и так хорошо. Вот как с Люсей сейчас. Хороший такой сон…