— Доктор, а я не сплю… Вы что–то хотите мне сказать?
Петров вздрогнул от слабого и милого ее голоса, улыбнулся приветливо. Надо
же – и не заметил, как она проснулась, и давно, наверное, наблюдает за ним из–под ресниц…
— Да нет, Олечка, я просто так зашел. На тебя посмотреть. Ну, как ты себя чувствуешь? Шов не болит?
— Нет. Только чешется очень.
— Вот и замечательно. И хорошо, что чешется. Заживает, значит. Все будет хорошо, Олечка…
— Да нет, доктор, ничего у меня уже не будет…
Она торопливо отвернула лицо к стене, прикусила сильно губу и вздрогнула горестно плечами, накрытыми клетчатым больничным одеялом.
— Ну, ну… Не надо… Не надо плакать. Нельзя тебе сейчас плакать, Оля. Что ты! Такая молодая, такая красивая…
— Да мне жить не хочется, понимаете? Все лежу и думаю – вот выйду я из больницы, а дальше–то что? Никто меня там и не ждет… От меня ведь муж ушел недавно совсем, помоложе себе нашел да поздоровее. Даже сюда, пока я здесь лежу, так и не пришел ни разу… Знаете, как обидно? Двадцать лет прожила верною ему женой, и вот…
— Любила?
— Не знаю… — Оля повернула лицо к Петрову, совсем по–девчачьи шмыгнула носом, вытерла слезы под глазами. – Не знаю я. Может, и любила. А может, и нет…
Блестя в темноте мокрыми глазами, Оля начала рассказывать ему свою историю – самую обычную историю самой обычной женщины. О том, как старалась быть очень хорошей женой своему мужу – чтоб все по–честному, чтоб все, как людей : с чистотой и уютом в доме, с хорошим обедом–ужином, с исполнением женского своего супружеского долга с обязательным правилом – хоть тресни, а чтоб муж тобой доволен был… О том, как о себе никогда не думала, а только долг свой выполняла и выполняла, вечное свое перед мужем обязательство, неизвестно кем и когда ей назначенное. Только вот ребеночка
ему родить не смогла. Все лечилась чего–то, лечилась, организм свой убивала отравой всякой… Недовыполнила, значит, свое обязательство. Муж же Олин так посчитал : раз недовыполнила, то и виновата, выходит. И ушел к другой. И пришел к Оле вместо долга теперь стыд – тот самый жуткий, леденящий душу стыд перед людьми за свою позорную эту брошенность. А потом еще и болезнь подкралась, и желание вообще не жить…
Петров слушал ее молча, опустив голову и сцепив перед собой руки. Ничего, ничего нового Оля ему не рассказала, все в этой жизни происходит по тем же жестоким правилам, все как по писаному. В который уже раз душа его переполнилась гневом – что ж такое нужно сотворить мужику над женщиной, что она так вот горестно–безысходно говорит о своей молодой совсем жизни; ей же тридцать девять всего, самый бабский расцвет, можно сказать…
Он протянул к ее лицу руку, осторожно убрал со щеки прилипшую прядку волос, провел по ней ласково горячей твердой ладонью, почувствовав, как повелась совсем по–кошачьи за его рукой, вложилась сама в ладонь Олина маленькая голова, как дрогнули от неожиданной ласки губы и опустились на глаза припухшие от слез веки. «Да, совсем, совсем плоха баба…», — подумалось ему с жалостью, и тут же знакомо перехватило его всего, скрутило мужицкое первобытное желание, идущее навстречу уже поднявшей чуть–чуть голову Ее Величеству Женщине, не совсем еще осмелевшей, конечно, но и голосок свой определенно подавшей – иди, мол, ко мне, спасай быстрее, пока еще живая я, пока не умерла совсем… Он с силой сжал Олины плечи, наклонился низко, заглянул в ее испуганно–ждущие глаза: