А потом Таня взяла и исчезла неожиданно. Петров утром пришел в больницу – и нет ее. Сказали – срочно уехала обратно в Екатеринбург, заявление написала по каким–то семейным своим обстоятельствам. Что это были за обстоятельства такие, он даже и предположить не мог, и в голову ему никакой догадкой не стукнуло. Она, правда, звонила ему потом несколько раз, все благодарила за что–то да извинялась – он и не понял ничего. И про ребенка – ни слова… Потому вчера и повел себя так, будто он отец–беглец какой.
Досада снова обожгла его, словно плеткой, прошлась жестко по самому сердцу. В который уже раз Петров ругнул себя – вот же дурак старый, возомнил, что он всех своих детей знает… Тут же, как будто их только и ждали, и Аннины предостережения на ум пришли, свой голосок подали: хватит, мол, Петров, с тебя любовей да детей, ты программу свою, мол, по этому делу выполнил и перевыполнил… А с другой стороны, будто мыслям этим наперекор, тут же и выплыло перед глазами лицо той самой женщины
из четырнадцатой палаты, — несчастное, с налетом серости–желтизны, с пустыми, горестно–отмороженными глазами. Не должно оно быть таким несчастным, другим совсем должно быть. Вот если бы в эту женщину побольше теплоты вдохнуть, да любви, да желания обыкновенной плотской человеческой радости… Вздохнув, Петров так же мысленно и махнул на себя рукой – горбатого, говорят, только мигала исправит, и потому решил: завтра он обязательно зайдет к ней. Завтра у него ночное дежурство, время будет…
Следующей же ночью Петров тихо приоткрыл дверь четырнадцатой палаты, осторожно заглянул внутрь. Так и есть. Спит… Он подошел поближе к кровати, долго смотрел в бледное, почти слившееся с подушкой болезненно–одутловатое лицо женщины, даже во сне тревожно–горестное, с сомкнутыми в скобку губами, со сведенными к переносице изломанными дугами бровей. И все равно — красивая… Несмотря на то, что живет, по всем признакам, одной только своей половинкой – обыкновенной, биологической. А вторая половинка ее — женская, настоящая, — скукожилась вся да сгорбилась, совсем уж помирать собралась…
Он давно уже, с самой своей бесшабашной юности, научился в каждой женщине видеть эту особую ее половинку. В каждой, абсолютно в каждой живет просто женщина и вторая ее часть – Ее Величество Женщина. Так уж природа распорядилась, он тут ни при чем. И не зависит жизненная сила этой второй половинки ни от возраста, ни от биологического расцвета, ни от пресловуто–пугающей климактерической паузы, ни от степени ухоженности–красивости – живет и живет, как ей того хочется. Все ее по–разному называют, кто во что горазд, — и женственностью, и сексапильностью, и сексуальностью, а кто и совсем уж цинично позволяет себе выразиться… Он же давно уже определил для себя: это вообще не понятие, чтоб его называть как–то, это есть суть. Это именно вторая, живая половинка любой женщины, ее близнец, Ее Величество Женщина…И никакой внешнею красотою ее не заменишь, и отсутствие тоже никак и ничем не завуалируешь. Или есть она во всем своем величии, или спряталась – по своей ли воле, по чужой ли прихоти. Хрупкая она уж очень, пугливая. Как и само женское счастье. И независимая ни от чего. Ее только оживить вовремя нужно, напомнить ей, этой половинке, что она – Величество. И все. И дальше она уже сама по себе живет многие годы, неизвестно откуда силы беря. Он и сам это сколько раз видел — всегда удивлялся только. Как мало, по сути, надо усилий, чтоб женщина поверила в себя, — всего–то — разбудить ее вторую половинку, или вылечить, или реанимировать, если совсем уж тяжелый случай… Как вот у этой, лежащей перед ним женщины, его послеоперационной больной. Ведь невооруженным глазом видно: загнал кто–то ее половинку в угол, забил палками, и она сидит там и трясется от страха, голову руками прикрыв, — а вдруг снова ударят…