Сказав это, Кирилл вышел.

– Очень лестно, – прошептала Ирина ему вслед, – но ясности по-прежнему никакой.

Она завернула последнюю порцию фарша в последний капустный лист, очень довольная, что так точно все рассчитала и не осталось ничего лишнего, утрамбовала продукцию в морозилку, обернулась и сразу очутилась в объятиях Кирилла.

– А накажи меня, пожалуйста, за слишком смелые высказывания, – шепнул он, – заткни-ка рот моей свободе слова, цепная псица режима. Дети уже спят.

Мама с папой увезли Славика на дачу, и у Веры пропал последний стимул вставать с кровати и что-то делать. Последний раз она лежала в постели днем лет в двенадцать, когда болела корью, и с тех пор не позволяла себе такого позорного и отвратительного сибаритства. Могла понежиться после пробуждения минут десять, но после становилось противно, Вера вскакивала, бежала в ванную, где обливалась ледяной водой из тазика, и, взбодрившись, начинала новый день. А сейчас тазик впервые за двадцать лет висел в ванной без применения, а Вера лежала в ночной рубашке, натянув простыню на голову, чтобы не било в лицо горячее летнее солнце.

От этих вездесущих солнечных лучей становилось особенно гадко, ведь в такую погоду, редкую для робкого ленинградского лета, надо делать какие-нибудь очень важные и хорошие вещи, например, копать грядки на родительской даче, или ехать со Славиком на велосипеде, или хоть пойти в парк с интересной книжкой, сесть возле пруда на старую скамейку, шершавую от множества слоев белой масляной краски, и читать, глядя то ли на буквы, то ли на то, как танцует по страницам легкая кружевная тень от кроны дерева.

Все, что угодно, можно делать, только не лежать в кровати. А она лежит, и чем больше презирает себя за то, что лежит, тем труднее встать.

Если бы хоть шторы нормальные, но нет! Мама считает тяжелые портьеры мещанством, а Миша любит свет, вот и ограничились они газовой занавеской, которая только пыль на себя собирает, а больше никакого толку…

В пятницу вечером ей позвонила начальница и предложила встретиться возле Эрмитажа. «Погуляем по центру, Верочка. Не будем забывать, что мы с тобой работаем в отделе культуры, а получается, чем руководим, того не видим».

Вера удивилась, но поехала. Эрмитаж давно закрылся, но на Дворцовой было многолюдно, как всегда во время белых ночей, и Вера с трудом отыскала Альбину Семеновну среди пестрой праздничной толпы. В джинсовом платье и босоножках она больше напоминала туристку, чем партийную руководительницу. Вера невольно улыбнулась, вспомнив, как в детстве всегда бывало интересно случайно встретить учителей на улице, убедиться, что они не просто марионетки, которых после уроков запирают в чулан до следующего утра, а живые люди с собственной жизнью.

Взяв Веру под руку, начальница двинулась в сторону Адмиралтейства.

– Я слышала, Верочка, что вы еще не поменяли адвоката, – сказала она ласково.

– Ой, Альбина Семеновна, я вам так благодарна за хлопоты, – зачастила Вера, – вы так заботитесь обо мне, что прямо неловко, я ваша должница на всю жизнь…

– Ты адвоката замени, и все.