– Лариса, все в порядке?

– Настя! – в трубке раздался бодрый Ларисин голос. – А я звоню-звоню! Тоже уже не знала, что и думать!

– А почему ты не пришла?

– Ой, слушай, тут такой форс-мажор, что меня никак не отпустили! Вот понимаешь, как назло! Закон подлости, именно когда тебе что-то нужно позарез, возникают обстоятельства непреодолимой силы.

– Прямо никак было невозможно?

– Под угрозой увольнения.

– Ты бы хоть позвонила.

– А я звонила, между прочим, но трубку то никто не брал, то было занято. Я раз пятнадцать набирала, пока начальница меня не отчитала, что я занимаюсь черт знает чем, пока все работают.

– Понятно… – протянула Настя, – ну, слава богу, ты жива, а то я уже надумала…

– Не беспокойся. А у тебя как дела? Ты не поехала?

– Можно считать и так, – Настя решила не вдаваться в подробности, – и осталась без работы.

– Жаль…

– Еще как. Ну ладно, до вечера.

Сил совсем не осталось, и Настя легла на диван, не сняв платья, благо на телевидении ей не работать и однотонные вещи больше не понадобятся.

Не хотелось ни бояться за Игоря, ни жалеть о потерянной работе, а только дожить до нового дня, когда, может быть, что-то изменится.

Вспоминалось хорошее, безмятежное детство с родителями, а потом почему-то Рымарев. Интересно, если делать запрос, то какой указывать год рождения? Он ведь молодой, не больше сорока, хотя трудно определить возраст по его обветренному, выдубленному морозом лицу. И глаза цвета ясного северного неба, очень красивые… Настя поежилась.

Они ведь похожи, для него «нет» тоже значит «нет». Когда Настя отказала, он не стал уговаривать и подливать ей коньяк в надежде, что она опьянеет и согласится.

Просто вышел, чтобы она легла спать, и, кажется, бродил по поезду до утра, потому что вернулся в купе, только когда поезд уже замедлил ход и неспешно продвигался по ленинградским предместьям, а Настя сидела на краешке полки готовая к выходу.

Хотелось еще подумать о Дмитрии Зосимовиче, но тут в прихожей раздался стук открываемой двери. С работы вернулась Лариса. Настя немножко напряглась, ожидая от подруги извинений и предчувствуя, что не так просто будет сказать «ничего страшного», но Лариса даже не зашла к ней в комнату.

Напевая что-то себе под нос, она прошла в ванную, потом хлопнула дверца холодильника.

– Ну Настенька! Вечно одно и то же! Неужели трудно было картошки к ужину начистить?

– Что? – изумление придало Насте энергии, и она вышла в кухню.

– Еще и в уличной одежде до сих пор… Посмотри на себя, ты же становишься настоящим Обломовым.

– Я устала.

– Ну, знаешь, от чистки четырех картошинок точно не надорвешься. Могла бы уж…

– А ты могла бы уж отпустить меня в телецентр, – оборвала Настя.

– Я тебе объяснила, что форс-мажор. Я сунулась к начальнице, а она говорит, или работай, или пиши заявление по собственному желанию. Что мне, по-твоему, было делать? Уволиться, чтобы мы все втроем с голоду сдохли? Я ж кормлю семью!

Слова Ларисы звучали логично, но не были правдой, по крайней мере до сегодняшнего дня. Пока они клали одинаковые суммы в кошелек для хозяйственных расходов, но теперь, когда с телевидением прокатили, в театре непонятно что, а в кино Настина репутация навсегда испорчена, Лариса вполне может остаться единственной кормилицей.