Я могла бы рассказать этим умникам то же самое, причем не пользуясь никакими хитрыми приборчиками. На третьем десятке лет мое мироощущение оставалось, как у подростка. То есть я постоянно действовала под влиянием момента, не заботясь о последствиях: шла и напивалась в пятницу вечером, ела на ужин мороженое, в общем, поступала как хотела — и не замечала каких-нибудь серьезных последствий. Кроме себя самой вреда я не причиняла никому.

Даже тогда, когда моей единственной крышей над головой оказалась крыша машины, мне не казалось, что я в чем-то перед кем-то виновата: ведь страдала от всего этого опять же только я сама.

Беременность положила этому — как и многим другим моим заморочкам — конец. Даже тогда, когда Алекс еще не родился, во мне уже возникло чувство ответственности, пронзавшее меня вплоть до самых отдаленных уголков сознания. То, что происходит со мной, думалось мне, уже происходит и с новым человеком. Теперь я уже была не просто Мелани Баррик. Я стала матерью.

Хотя на данный момент — по крайней мере с юридической точки зрения — я уже ей не являлась.

Пока меня пинали из одной полицейской инстанции в другую, я одновременно лишалась и возможности быть с Алексом. А всего в нескольких милях от тюрьмы, в располагавшемся в центре города Стонтона здании суда принималось решение о его отчуждении.

Господин судья, облеченный доверием Содружества Вирджинии и наделенный полномочиями отбирать у граждан их детей, постановил, что Александра Баррика, находящегося на моем попечении, преднамеренно подвергали насилию и не обеспечивали ему должного ухода.

Теперь мой ребенок всецело находился в руках соцслужб долины Шенандоа. Прямо как в детстве, только тогда под опекой находилась я.

Порочный круг, сложившийся уже давным-давно, когда моя мама впервые повстречалась с отцом, сделал еще один оборот.

Она отказывалась в это верить. Младенец плакал. Снова.

Да не просто плакал. Она всегда думала, что ребенок может издавать только приятные, нежные звуки, оповещающие мир о новой человеческой жизни.

Назвать это плачем было слишком слабо. Казалось, у ребенка была не пара, а с полдесятка легких, его вопли заставили бы сконфузиться даже оперную певицу и звучали они не просто громко, а очень громко, вдобавок еще и на такой частоте, которая, казалось, была специально предназначена для того, чтобы свести ее с ума.

Мало того: он ревел практически без остановки с тех пор, как его привезли накануне. В то время, когда он не спал и не ел, он производил это… эту какофонию.

Последнее извержение этого крошечного вулкана началось, когда он проснулся, и лицо его моментально покраснело от ярости. После долгой, практически бессонной ночи она надеялась урвать хоть кусочек сна, и теперь просто молилась, чтобы хоть кто-нибудь сумел что-то поделать с этими воплями.

Потом она вспомнила, что в доме, кроме нее, никого нет.

— Хорошо, хорошо, — пробормотала она, поднимаясь с постели. — Иду.

Она двинулась в сторону детской, туда, откуда доносились эти сводящие с ума звуки. Когда-то аккуратно сложенная стопка подгузников оказалась перевернутой. Коробка детских салфеток была открыта, причем верхняя из них напоминала скорее наждачную бумагу. На одной пеленке было пятно из какашек, которое она забыла вытереть, а другая была в стирке — младенец уже успел испачкать и ее.