— Остановите машину! — заорала одна из уже ехавших женщин, пожилая, полная, с каким-то злым лицом. — Я с этой джамаатовской[5] в одной машине не поеду!

Речь шла о женщине в черном покрывале никаба, протиснувшейся в автобус.

— Я не джамаатовская… — тихо сказала она.

— Чего?! Вон из автобуса, подорвешь еще нас всех! Вон!

Это было уже слишком — Аслан протиснулся в эпицентр конфликта, встал между женщинами, готовыми начать драку.

— Уважаемая ханум, — сказал он, обращаясь к сидевшей старшей, — если вы не возражаете, я поеду здесь, между вами. Если она подорвется, то пусть убьет меня, а не вас.

— Так мы едем или стоим!? — заорал взбешенный водитель.

— Едем! — крикнул кто-то.

Маршрутка тронулась…

— Баркалла, — тихо сказала покрытая женщина, так что ее слышал только Аслан…

У следственного изолятора все было как обычно… черные, как вороны, женщины, вдовы и матери тех, кто погиб в вялотекущей гражданской войне, идущей в горах вот уже несколько десятков лет. Ментовские «УАЗы» — от обычных они отличались бронированием, на небронированных тут ездить нельзя. Несколько ментов с дубинками… щитов у них не было. Здесь не Украина, майдана с киданием бутылок в полиционеров не бывает — каждый полиционер из какого-то рода. Попробуй такое, как в Украине, сделать — такая резня начнется…

К Аслану подошел только Абделсалам, протянул плакат, на котором были написаны слова против беспредела ментов. Больше к Аслану никто не подошел — и так было с тех пор, как он получил грант на исследование проблемы сексизма и гендерной дискриминации в традиционных обществах Кавказа. Во-первых, сумма гранта была не десять тысяч долларов… сначала говорили про сто, потом и про двести тысяч долларов — совершенно нереальные для кавказских правозащитников деньги. Естественно, все обзавидовались… зависть на Кавказе присутствовала везде и во всем, ее было намного больше, чем в остальной России, и она была приводным ремнем множества социальных конфликтов. Второе — он получил грант из-за рубежа, и теперь правозащитники, многие из которых постукивали в ФСБ, просто боялись его. Третье — само понятие сексизма и гендерной дискриминации для Дагестана было диким, это была не проблема, это был образ жизни. И если правозащитники и боролись, то за безнаказанность мужчин, а не за равноправие мужчин и женщин. Потому что невозможно защищать те права, которых нет и которые никому и не нужны.

Были, конечно, и люди, которые понимали — ты или в двадцать первом веке, или в девятнадцатом. И если ты в двадцать первом веке и хочешь в Европу, хочешь модернизировать свою республику — то надо соответствовать во всем, даже в мелочах… Вот почему Петр Первый брил силой бороды, а при японском императорском дворе однажды запретили национальные кимоно и повелели всем приходить в костюмах западного типа. К таким людям относился и Аслан, его и таких, как он, в республике считали стебанутыми…

— Что нового?

— Заблокировали Мурата с его людьми. Когда брали, они еще живые были, спецназ добил. На глазах у людей…

Аслан кивнул. Все было так… смертной казни больше не было, а у спецназа — своя мотивация. Но добивали раненых и местные полицаи, часто для того, чтобы боевики не дошли до следователя, до суда и не рассказали, кто и какие деньги от них получал. Или какие флешки писали они, а какие — кто-то другой, возможно, сами менты…