– Ну, лошадок-то я сам введу!.. А ты ступай, – и быстро раскрыл ворота. – Ступай… И глаз не кажи…
– Куда?
– К Огневу, – взвизгнул Егор Степанович. – К Огневу. Тебе по нраву это – ну, и ступай!
Лошади торопливо вбежали во двор и наперебой начали глотать воду из бочки.
– Вылазь, вылазь! – приказал Егор Степанович.
– Ты вон гляди, – Яшка показал на бочку, – лошади останутся без ног…
Егор Степанович, прикрыв ворота, зло рванул лошадей.
– Знаю! С твое знаю. Ступай, говорю, и глаз не кажи… Омерзел ты мне. Разом омерзел, – прошипел он. – Ну!
Яшка сначала не знал, что делать, но потом и сам удивился – у него нет страха перед отцом.
– Как в балагане: смешно только, – сказал он.
– Яшка! – с дрожью в голосе закричал Егор Степанович и сухой рукой заколотил о наколесок телеги.
Яшка посмотрел ему в лицо:
– Да ты случайно чего дурного не объелся ли, а?
– Яшка!
Егор Степанович быстро выхватил из телеги кнут, и Шлёнка не успел мигнуть, как ременный хлыст разрезал воздух и со свистом опоясал Яшку. Яшка подпрыгнул в телеге и камнем обрушился на Егора Степановича. Шлёнка видел, как покатились двое по двору, слышал, как раздался пронзительный крик Егора Степановича – от крика лошади шарахнулись и забились под сарай, а с улицы во двор через калитку хлынули криулинцы. Шлёнка высунул вперед руки, закричал:
– Уйдите! Уйдите! >ч
– Яшка-а-а!.. Пу-у-у-сти! – хрипел Егор Степанович. – Задушишь!..
Яшка вскочил на ноги, встряхнулся и застыл: с улицы через полуоткрытую калитку на него смотрела Стешка, и на плетень лезли соседи. И уже кто-то закричал:
– Айдате! Чухлявы лупцуются.
Звено четвертое
1
В эту ночь Яшка не ночевал дома. Передавали, что он до зари просидел со Стешкой у двора Огнева. А утром в троицын день и сам Егор Степанович видел, как он, в группе ребят и девок, рядом со Стешкой отправился в Долинный дол.
– Вот какие нонче пошли занозы, – посочувствовал Шлёнка. – Мать вон под окном горе горюет, а ему хоть бы что… Ровно чужая утроба его носила.
– За собой гляди! – обрезал его Егор Степанович и скрылся в избе.
Мать Клуня, худая, высокая, плакала без слез, сухо, временами протяжно стонала, а Егор Степанович сопел, ходил из угла в угол.
– Оборви, – иногда только скрипел он на Клуню. – Ну, что ты вроде жилу без конца тянешь?!
И поползли тягучие дни.
Егор Степанович забивался в сарай, садился на чурбак и подолгу копался в мыслях, как курица в сухом навозе…
Главное – сраму на селе не оберешься: сын родной, еще не женясь, из дому сбежал.
«Да ка-ак!.. Паскудник! Отец-то, может, весь век силы клал на то, чтобы тебе как-никак жизнь склеить. А ты, накось вот, отцу родному: посмотри-ка, как я мимо двора шатаюсь, а во двор и не загляну… Хоть кровью облейся, а я все – мимо».
Иногда ночью он слезал с полатей, припадал к окну и часами, всматриваясь во тьму улицы, прислушивался – не стукнет ли защелка у калитки и не послышится ли знакомый голос Яшки в сенях…
– Эх, – кряхтел, – да что это?… Зачем это?…
И постепенно, будто речушка после половодья вошла в свои берега, у него пропала злоба, появилась жалость. Клуне об этой жалости не говорил, про себя же повторял то и дело: