– Так слушай, Андрокл, – жарко зашептал протоиерей. – Мы оба тонем, и нам не до любезностей. Я буду с тобой откровенен, как на исповеди. Дело обстоит гораздо хуже, чем ты думаешь…

На лице ростовщика выразилось беспокойство.

– Видишь ли, у меня был такой план, – продолжал влахернец. – Я решил вести благоразумный образ жизни, отказаться от скачек и пиров. Моя должность настоятеля церкви Влахернской божьей матери очень доходна – она дала бы мне возможность откладывать до пяти тысяч номисм в год…

– Я это знаю, – перебил ростовщик.

– И года в четыре я бы с тобой расплатился. Но… Мне грозит потеря должности!

– Правда? – ужаснулся Андрокл.

– Да. Двоюродный брат нового сакеллария, протоиерей Феоктист, давно пытался столкнуть меня, но я держался под защитой аввы Гавриила.

– Ты убил курицу, несущую золотые яйца! – горестно прошептал ювелир.

– В моем распоряжении остается очень мало времени – семь-восемь дней. Как только патриарх вернется из монастыря святого Фоки, где принимает морские ванны, новое назначение будет подписано.

– О боже, боже, боже! – простонал Андрокл.

– Не кричи! – протоиерей вплотную приблизился к лицу ростовщика, обдавая его своим горячим дыханием. – Ты знаешь ризу[118] на иконе Влахернской богоматери? – прошептал он.

– Ее знает вся империя!

– Во сколько ты ее оцениваешь?

– Она стоит не менее ста тысяч номисм. Там такие алмазы…

– Я ее украду!

– Ты с ума сошел!

– Это для меня единственный выход. Если я попадусь, меня казнят. Но лучше смерть, чем долговая яма. А ведь ты меня туда посадишь?

– Посажу, – подтвердил ростовщик.

– И вот твоя задача, Андрокл, – продолжал священник. – В пять дней ты должен сделать поддельную ризу, украсить ее фальшивыми алмазами. Я поставлю ее вместо настоящей, и подмену не скоро заметят. А когда это выяснится, пусть отвечает Феоктист! – Он злорадно засмеялся. – Доход мы с тобой поделим пополам.

Ювелир прикинул в уме, какая сумма ему достанется от этой мошеннической проделки, и круглые глаза его загорелись жадностью.

«Двадцать, а то и тридцать тысяч золотых заработаю», – думал он.

Евмений снова заговорил:

– А ты сумеешь сбыть драгоценности? Заметь, в Царьграде их не примет ни один аргиропрат.

– Уж это мое дело! – усмехнувшись, сказал ювелир. – Есть Дамаск, есть Багдад. За морем наши камешки пойдут за хорошую цену!

Два мошенника еще долго шептались, уточняя подробности задуманной операции. Условились, что Андрокл на следующее же утро придет во Влахернскую церковь якобы помолиться, а там тайком снимет размеры и еще раз зорким глазом мастера осмотрит ризу и запомнит все детали работы, чтобы подделка не отличалась от оригинала.

Собеседники расстались, довольные друг другом.

Идя домой, Евмений думал: «До того как раскроется это дело (а оно со временем, конечно, раскроется!), я успею улизнуть из Царьграда. С богатством можно прожить и у турок и у мавров. И если даже придется переменить религию, что ж…»

В опустошенной душе Евмения не было ничего святого. И самая религия являлась для него лишь средством вести роскошную, праздную жизнь.