Голод надвинулся неожиданно. Сначала всем были вручены по месту работы хлебные карточки. На зеленые и красные талончики полагалось достаточное количество хлеба, а сахар, мясо и масло еще и в свободной продаже можно было приобрести. Но вскоре хлебные нормы были уменьшены, а на сахар, как и на хлеб и мясо, выданы карточки. В общепитовских столовых уже нельзя было, запросто там появившись, заказать биточки или гуляш. Теперь, чтобы их получить, надо было выстоять огромную очередь. Голод вползал в магазины, буфеты и жилища, опустошал закрома и мешки, делал печальными лица людей. Теперь новочеркассцы стали редко ходить друг к другу в гости, а если и приглашали к себе самых званых, то столы уже не ломились от яств и в потолок не летели пробки от донского игристого, если даже для этого появлялся достойный повод.

По весне на городских улицах объявилось много нищих и беженцев. С котомками за плечами, в ветхой одежде, продуваемой насквозь ветрами всех направлений, они разбитой походкой переходили на Аксайской от одного дома к другому, размазывая слезы, просили хотя бы корочку. Донские казаки никогда не привечали побирушек. Если кто-нибудь у калитки или парадной двери затягивал заунывным голосом: «Подайте копеечку», из окна или из-за забора высовывалась голова хозяина или хозяйки и раздавался неласковый голос: «Не прогневайтесь!» или «Бог пошлет». А то и самое обидное: «Работать надо». Но сейчас, в лихую голодную весну тридцать третьего года, все изменилось, и городская окраина не могла противиться нашествию голодающих станичников. А те все шли и шли: понурые, обездоленные, с запавшими глазами.

На порог парадного дома, где жил Олег, села однажды изможденная женщина с ребенком на руках, которой в особенности не повезло с милостыней, да так и закоченела к утру от яростного студеного ветра, всю ночь налетавшего с займища. Утром стали уходить голодные обитатели двора на работу, а она уже и не дышит. Одни лишь слезы застыли в раскрытых, страданием наполненных глазах. А дите в одеяле из тонкой байки уже и не всхлипывало — голос потеряло. Спасибо, рядом, чуть подальше от психиатрической больницы, был приют, и сердобольные Олеговы родители отнесли туда сиротинушку.

В те же примерно дни, идучи на заводскую смену, встретил Ваня Дронов вереницу мужчин и женщин, бредущих под конвоем хилого милиционера. Милиционер был мал ростом, и от этого желтая кобура, свисающая с его пояса, казалась неимоверно большой.

— Кого это ты гонишь? — грустно пробасил Дрон.

— Саботажников, — неохотно ответил милиционер.

— Эх, служивый!.. Да какие ж они саботажники, если от голода еле передвигают ноги. Да и сам-то ты с трудом плетешься…

— Не знаю, приказ, — вздохнул милиционер, и печальная процессия двинулась по Аксайской дальше в сторону вокзала. А Дрон долго стоял на широко расставленных ногах, чувствуя, как сбегают по широким щекам непрошеные слезы, а потом и сам, обессиленный голодом, зашагал к заводу.

Нелегко жилось и семье железнодорожного мастера Смешливого, еще не оправившейся после гибели старшей дочери. К тому же самый младший сын Василий неожиданно тяжело заболел. Тогда не было в ходу иностранного термина «менингит». Болезнь, которая его свалила, называлась двумя короткими страшными словами «воспаление мозга». Вася никого не узнавал, его сжигал жар и жажда. Жалко всхлипывая, он тоненьким голосом требовал: