Стояла сильная летняя жара. Каждый день солнце, проникая в долину, высасывало влагу из земли, высушивало траву и заставляло всё живое устремляться в густую тень зарослей шалфея, растущего на холмах. Лошади и остальной скот лежали там целый день в ожидании ночи, когда можно было выйти, чтобы поесть. Собаки с ранчо валялись на земле, высунув наружу свои дрожащие влажные языки, их груди вздымались и опадали, как кузнечные мехи. Даже шумные насекомые не нарушали молчания середины дня. В полдень только слабый стон исходил от покрывшейся глубокими трещинами земли и гор. Река, обмелев, превратилась в маленький ручеёк, а когда наступил август, исчезла совсем.

В то время, как Томас косил траву и заготавливал сено, Джозеф выбирал скот для продажи и перегонял его в новый загон. Бартон готовился к поездке в лагерь для совместных молитв в Пасифик-Гроув. Однажды утром, закинув в повозку палатку, утварь, постельные принадлежности и продукты, они с женой запрягли двух резвых лошадей и отправились за девяносто миль к месту встречи. Рама согласилась присмотреть за их детьми в течение трёх недель, пока они будут отсутствовать.

Когда Элизабет вышла, чтобы на прощание помахать им рукой, она опять сияла от радости. После короткого недомогания она вся налилась красотой и здоровьем. Её щёки алели от прилившей к ним крови, а счастливые глаза загадочно светились. Часто, глядя на неё, Джозеф с удивлением осознавал: она знает что-то или думает о чём-то, что, кажется, вот-вот заставит её расхохотаться. «Она что-то знает, — говорил он себе. — В таком положении женщины имеют в себе большую благодать Божью. Им известно то, что неизвестно больше никому. И они могут чувствовать радость сверх той, что чувствуют остальные. В каком-то смысле в их руках — нервные окончания земли». Джозеф пристально оглядывал её, неторопливо, словно старик, оглаживая свою бороду.

Время приближалось, и Элизабет всё громче заявляла о своих правах на собственного мужа. Она хотела, чтобы он сидел возле неё весь день и весь вечер, и даже немного сердилась, кода он говорил о делах, которые надо сделать.

— Я тут бездельничаю, — говорила она. — А безделье любит компанию.

— Нет, ты трудишься, — отвечал он.

Своим внутренним зрением он мог видеть, чем она занята. Её скрещённые руки беспомощно лежали на коленях, но её кости порождали кости, кровь перегоняла кровь, а плоть воспроизводила плоть. Ему стало немного смешно от той мысли, что она бездельничала.

Вечерами, когда по её требованию он садился рядом, она, ища ласки, протягивала ему руку.

— Я боюсь, что ты уйдёшь, — говорила она. — Ты можешь выйти за дверь и никогда не вернуться, и тогда у ребёнка не будет отца.

Как-то раз, когда они сидели на крыльце, она вдруг спросила:

— И почему тебе так нравятся деревья? Помнишь, как ты заставил меня сесть на дерево в первый же раз, когда я сюда приехала?

Она посмотрела вверх, на ложбинку, в которой сидела.

— Ну, это — отличное большое дерево, — стал медленно объяснять он. — Оно мне нравится, потому что, я полагаю, оно — превосходно…