Лемехов выдирался, отталкивал нищего. Убегал, слыша, как тот лает ему вослед.

Он был проклят, ему не было места среди людей. Его не гнали, не побивали камнями, а в ужасе от него убегали. Он был страшен и омерзителен для всех, с кем встречался. Для нищих, скрывавших среди рубищ свои обрубки и язвы. Для священника, переходившего церковный двор и с отвращением от него отпрянувшего. Для молодой женщины с ребенком, которая подхватила свое чадо и в панике убежала. Для водителя машины, который резко свернул в проулок. Мир отшатнулся от него, и между ним и миром зияла жуткая пустота, в которой не было воздуха, не было травы и деревьев, звезд и света. Он был черной дырой, которую проткнула в мироздании чья-то беспощадная воля. И эта отчужденность от мира порождала невыносимую боль. Он подчинялся жестокой воле, уходил от мира. Покидал его. Отступал туда, откуда был явлен в этот мир. Он стремился обратно к матери, в ее лоно, где свернется в крохотный клубочек, прижав к подбородку колени, окруженный ее теплом, ее сберегающей любовью.

Озаренный этой последней спасительной надеждой, он развернул машину и направил ее к Старо-Марковскому кладбищу, где находилась могила матери.

Кладбище было тихим, солнечным, с высокими елями, среди которых темнел мрамор, пестрели цветами могилы, редкие посетители ухаживали за цветами или сидели на лавочках за железными оградками, пребывая в благоговейной печали. В высоких вершинах, невидимые, пели две птицы, словно оповещали одна другую о появлении Лемехова. Он шел по аккуратным дорожкам, среди знакомых памятников, ожидая, когда его слабо коснется тепло. То, что исходило от матери, которая издалека слышала приближение сына.

Он миновал памятник какому-то армянину, видимо картежному игроку, который был высечен в рост на мраморной плите, и у его ног рассыпалась колода карт. Прошел мимо памятнику какому-то ветерану в военно-морской форме с наградными колодками. Ожидаемого тепла все не было, и он удивлялся, почему мать не встречает его.

Увидел знакомый крест и розовый камень с материнским именем. Над могилой пламенели оранжевые цветы распустившейся лилии. Папоротники, которые весной раскрывали свои косматые спирали, теперь превратились в зеленые пышные перья. Вся земля внутри оградки была в перистых листьях. Они слабо колыхались от ветра. Но не было тепла, не было слабого свечения в воздухе, которым мать встречала его, окружала своей нежностью и умилением.

Он вошел в оградку и сел на лавочку, стараясь не потревожить папоротники.

– Мама, это я, – тихо произнес он, ожидая услышать отклик. Быть может, она, как это бывало с ней во время болезни, задремала и не услышала его появления. – Это я, мама.

Но отклика не было. Не было тепла. Воздух был прохладный, пахнул землей, хвоей, в нем редко перекликались высокие птицы, но материнского тепла не было.

– Мам, я пришел.

Он старался ее разбудить, напоминал о себе. Напоминал, как в детстве они вышли в метро на станции «Площадь Революции», и он с изумлением рассматривал бронзовые скульптуры матросов, солдат и рабочих, их револьверы, винтовки, и темная бронза в нескольких местах сияла от множества людских прикосновений.