– Да, сегодня ночью уйду. А тебя как зовут?

– Варварой… Сельцо Репьевка, под Острогожском… Батюшка мой там однодворец, в полку служит солдатском… Оттуда злыдни умыкнули… два года прошло…

– Я запомнил, буду там, расскажу.

– Умираю я, нутро все горит… У тебя крест есть?

Юрий расстегнул халат и снял гайтан с деревянным крестиком. Вложил в холодеющую руку девушки и все понял – рецессия у нее началась, когда смерть отступает на чуток и дает короткое облегчение от мучений. А затем наваливается в последний раз…

– Сними мой, а этот надень…

Юрий потянул у нее с шеи шнурок – бережно вытащил простой медный крестик. Затем надел на тонкую шейку свой гайтан, спрятал деревянный крестик под изорванной тканью и застыл, смотря печальным взглядом на умирающую Варвару.

– Поцелуй меня… Не побрезгуй…

– Что ты, Варенька, говоришь, милая.

Юрий наклонился и поцеловал девушку в холодные губы, что начали синеть прямо на глазах. И услышал тихий шепот, который издает уходящая из тела душа:

– Отомсти за меня нехристям… Брат ты мой названный… во Христе…

По телу Варвары пробежала короткая судорога, девушка чуть выгнулась и замерла. Широко открытые глаза смотрели в голубое сентябрьское небо, по которому плыли несколько облачков.

Юрий опустился на колени перед усопшей на колени и стал читать все молитвы, которые успел выучить. Теперь слова шли из глубины души, от чистого сердца – и впервые наступило успокоение. Галицкий поднялся с земли, еще раз поцеловал девушку, и, положив ладонь, закрыл пальцами холодеющие веки. Поднялся, сжимая в руке стилет.

– Спасибо тебе, сестра… Не дала мне взять грех на душу, убив тебя, пусть избавляя от мучений.

Он положил тело в расщелину и стал закрывать ее камнями. Трудился как заведенный, не останавливаясь ни на секунду. Потом долго стоял у погребения и тихо молился.

– Не знаю, смогу ли убить ножом – ни разу такое не делал. Стрелять – стрелял, но то была война – не видел, в кого попал, кто пулю получил. А наркоторговцев расстрелял, и нет во мне сожаления, еще бы раз так сделал. Будь автомат – перестрелял бы всех, и не вздохнул. А тут придется клинком по живому резать…

Юрий усмехнулся, но на губах проявилась не улыбка, а волчий оскал. Теперь Галицкий понял, что такое ненависть – она одолевала его, причем не горячая, а какая-то иная, холодная, рассудочная что ли. Парень покрутил нож в пальцах – и в этот момент осознал, что сможет воткнуть сталь в живую плоть, ибо будет не убивать, а мстить, и резать не человека, а лютых врагов. Которые сами его с нескрываемым удовольствием на куски распластают, когда поймут, что он для них перестал быть покорным рабом.

– Что ж – сегодня и сведем счеты. Надеюсь, что получится тихо, и лишней кровью я себя не запятнаю…

Приняв решение, Юрий уселся на камень, мучительно захотелось курить. Хотя он думал, что избавился за время рабства от этой дурной привычки. Нет, снова захотелось глотнуть пахучего дымка, и настроиться. Так Галицкий раньше всегда делал, когда понимал, что придется стрелять – во время сделки всякое могло быть…

Юрий шел к стойбищу решительным шагом, хотя с каждой секундой, увиденная там картина нравилась ему все меньше и меньше. Во первых, из гаремной юрты раздавались жалобные причитания жен, а рядом с ней высилась груда разнообразного барахла, что было раньше в распоряжении ханум, и небрежно разбросано по гарему.