Вообще-то сыновей было трое – но двое, уже женатые, погибли в набеге, причем от казацких сабель. К таковым неприятностям работорговцы во многих поколениях привыкли, неизбежные риски в профессии, так сказать. И восприняли стоически, как предначертанную судьбу – кисмет!

Все в воле Аллаха, а потому нельзя роптать!

На безутешных зрелых вдовицах срочно оженили паренька, что стал приемным папашей трех деток как бы в нагрузку – абсолютно прагматичный подход, раз калым давно уплачен.

В селении их не было – кочевали с юным супругом в кибитке, так сказать, разделяя его в трудах, и к лучшему – иначе бы Юрию совсем плохо стало. Ибо две оставшиеся мегеры изводили его всячески, лупцуя палками за любую вину, вольную или невольную, но чаще ими придуманную. А так как обе бабищи были вздорные, то избиения шли несколько раз на дню. Без выходных и проходных, как говорится!

– Урус, ты где, собака паршивая?!

Галицкий моментально вытер выступившие слезы рукавом грязного и дырявого халата, машинально поддернул изодранные ветхие шаровары, и выскочил из глинобитного сарая, в котором занимался «шибко умственной работой», как он ее с усмешкой называл – укладывал кизяки на зиму. А еще он их ежедневно готовил – процесс оказался несложный, но противный, однако лучше чем в дубильне.

– Да, госпожа, я здесь! Кизяки укладываю!

Юрий склонился в поклоне перед старшей ханум. Толстой, с черными усиками над верхней губой и недовольно сжавшимся в куриную гузку ртом. Она была старше своего мужа лет на пять, а потому к пятидесяти годам еще не подошла. Просто тут люди выглядели намного старше, чем в его времени, и многие сорокалетние считались стариками. И все просто – раз внуки есть – значит, к тебе уже подступила старость.

– Кизяки укладываешь?

Голос бабищи, которую Юрий мысленно обозвал «Лошарой», чуть подобрел, но самую малость – она день напролет наблюдала за рабом, всячески подгоняла гяура и считала, что если он остановился передохнуть хоть на немного, то является преступником.

– Пойдем, посмотрим, как ты их уложил, пес!

– Хорошо, моя госпожа!

«Это добрый знак, что она меня собакой называет. Если бы гяуром окликнула, то все, писец – отведал бы палки», – Галицкий с тоской посмотрел на увесистый дрючок в руках пожилой женщины, которым уже много раз его охаживали на удивление крепкой рукой. Плохо то, что увернуться от ударов было нельзя, как и прикрываться рукой.

В первый раз по незнанию он сделал это, за что был вначале нещадно избит татарами. А потом выдран плетью хозяином с предупреждением, что следующий раз за непокорство его просто охолостят как барана, без всяких затей, чтоб послушным стал.

Такая перспектива ужаснула парня, и он стал на диво покладистым – все же лелеял надежду вырваться из рабства и жениться, заведя детей – на это несколько раз намекал Смалец.

– Так идем, пес!

– Да-да, хозяйка!

Юрий заторопился – в душе радуясь что многочисленные мазанки привел в порядок. Сейчас они все пустые, но к зиме в них загонять для окота будут овец и жеребых кобылиц ставить. Вот тогда ему работы многократно прибавится – ибо татары пастухи ничего делать не станут, когда есть в подчинении хотя бы один христианский раб.