– Он ещё живой.
– Э, нет, – отозвался дядя. – С такой дырой не живут.
Дима застыл ледяной глыбой. Бесчувственный, безвольный. И смотрел.
– Теперь подрезаешь лапки. Вот так. Коготки должны остаться на шкуре. Вот так… Видишь? Хорошо идёт. Лапки вынимаешь. Теперь тянем шкурку. Можно его за лапы прибить к дереву и стягивать двумя руками. Так даже проще.
Дима, стиснув зубы и сам весь сжавшись до болезненной твёрдости, смотрел, как из красивого меха выворачивается, вырождается кровавый уродец. Худой, убогий.
Дядя, оттянув лапки зверька, снимал с него шкуру – так же, как Дима снимал с себя, через голову, футболку или майку, только дяде приходилось напрягать всю силу рук.
Вслед оледенению пришло слепое безразличие. Дима окончательно запутался в чувствах. Не было ни сил, ни желания разбирать их, как-то называть и объяснять. Он просто смотрел. Сам вывернутый наизнанку, пережёванный, окровавленный. Холод жёг пальцы правой руки. А ружьё в руках стало необъяснимо тяжёлым. Теперь вся концентрация уходила на то, чтобы держать его, не опускать в сугроб. Из всех мыслей осталась одна: «Если в дуло забьётся снег, дядя будет ругать».
«Будет ругать».
«Держать ружьё».
«„Headshot!“ и радостный крик».
«Ах, какое очищение души!»
– А тут надо осторожнее. Смотри. Подрезаешь ушные хрящи. Вот так.
«Ушные хрящи», – вторил Дима.
– Тянешь. Теперь подрезаешь глазные связки.
«Глазные связки».
– Ну и под конец срезаешь носовой хрящ.
«Срезаешь носовой хрящ».
– Всё просто.
«Всё просто».
Дядя целиком снял шкуру. Бережно расправил её мехом наружу. Голую тушку бросил в снег. Она была не нужна. Кусок мяса. А соболь ещё шевелился. Приоткрывал оскаленную, оголённую на все зубы, челюсть. Вёл передними лапками. Мутные вылупленные глаза.
«Он ещё жив».
Последние мгновения осознанности. Чувства зверька были выжжены болью. Всё его тело стало болью.
Дядя пропустил верёвку через глазные отверстия шкурки. Привязал её к рюкзаку. А Дима не отрываясь смотрел на зверька. На его припорошенные кровавым снегом оголённые глаза.
Николай Николаевич видел состояние племянника, но решил, что это лишь разочарование от промаха. Желая ободрить, хлопнул его по спине:
– Ладно, чего сопли распустил? Все когда-нибудь мажут. В твои годы это не так зазорно. – Помолчав, добавил: – Хотя я не мазал. А у меня-то ружьё без прицела было.
Дядя улыбнулся. Хотел сказать Диме что-нибудь доброе, как-то поддержать его. Но не придумал как.
– Ну всё. Идём дальше. Может, отквитаешься, если повезёт. Солнце ещё высоко.
Глава седьмая
Вернувшись в зимовье, охотники обнаружили, что обыгавшееся мясо опять расклевал ворон. Сложив у двери ношу, они растерянно выглядывали оставленные клювом отметины.
– Опять целый кусок стащил. – Витя отворил дверь. – Куда ему столько? Назло нам что ли?
Николай Николаевич выругался и поспешил в дом, к печке. «Хороши охотнички, – думал он. – Какую-то птицу прибить не могут. Глупость. Никогда такого не было». Своих мыслей он, конечно, озвучивать не стал и вообще этим вечером говорил мало.
Его племянник был так же молчалив. Выглядел потерянным, без меры утомлённым, будто в этот день бегал за соболями сам, вместо собаки.