– Никаких подружек завтра, ладно? – Он повысил голос, так чтобы Ирен расслышала его слова. – Оставь два часа в день только для плавания.

– Ладно, – смущенно пообещала я. Мне было неловко, что меня отчитывают на глазах у Ирен, пусть и не всерьез.

Он улыбнулся своей фирменной улыбочкой, чуть заметной и хитрой, как у мультяшной лисы с коробки сухих завтраков, и слегка потрепал меня по спине своей тяжелой рукой.

– Ладно – что?

– Завтра только плавание, – ответила я.

– Умница. – Он на секунду сжал мои плечи, как всегда делают тренеры, и ленивой уверенной походкой зашагал в сторону раздевалок.

Обещание несколько завтрашних часов не думать ни о чем, кроме плавания – всех этих переворотов, взмахов и погружений, – далось мне удивительно легко.

Бабушка включила дневной повтор «Она написала убийство» и, по обыкновению, задремала, а мы с Ирен уже видели эту серию, поэтому тихонько вышли, оставив ее отдыхать в кресле. Во сне она чуть слышно посвистывала, этакая хлопушка-свистушка при последнем издыхании.

Мы залезли на тополь, а с него перебрались на крышу гаража, у которого он рос. Родители постоянно твердили мне, чтобы я не смела этого делать. Там все было залито расплавленным битумом. Не успели мы и шагу ступить, как наши шлепанцы тут же погрузились в вязкую жижу. Подошва Ирен прилипла намертво, и она, не удержавшись, рухнула, обжигая выставленные вперед ладони.

Когда мы спустились на землю, шлепанцы у нас были все в битуме. Мы поболтались по двору, прошли между домами, остановились поглазеть на осиное гнездо, потом несколько раз спрыгнули с верхней ступеньки крыльца на землю. Попили воды из шланга. Мы делали что угодно, лишь бы не заговаривать о том, что случилось вчера на сеновале, о том, что мы обе хотели повторить. Я ждала, не сделает ли Ирен первый шаг. Не сомневаюсь, она ждала от меня того же. Мы обе отлично играли в эту игру. И могли продержаться очень долго.

– Расскажи мне ту историю про твою маму на озере Квейк, – попросила Ирен, плюхаясь в шезлонг. Она перекинула свои длинные ноги через подлокотник, так что тяжелые и липкие от смолы тапки едва держались на кончиках пальцев.

Я устроилась прямо напротив нее и попыталась усесться по-турецки, только вот солнце так раскалило плиты патио, что ноги у меня просто пылали. Пришлось сменить позу: подтянуть коленки к груди и обвить их руками. Чтобы разглядеть Ирен, мне приходилось щуриться, но даже тогда все, что я видела, – это какой-то смутный темный абрис и огромный белый шар, в который превратилось солнце, скрытое ее головой.

– Маме суждено было погибнуть в 1959 году во время землетрясения, – начала я, прижимая ладонь к плитке и тем самым перекрывая путь черному муравью, который что-то куда-то тащил.

– Нет, не так же начинается. – Ирен позволила шлепанцу соскользнуть с ноги. Потом сбросила и второй, чем напугала муравья, решившего, что лучше ему с нами не связываться.

– Ну вот сама и рассказывай. – Я попробовала загнать муравья себе на палец, но он замер. Окаменел. А потом все-таки отправился в обход.

– Ну давай, – сказала Ирен, – не будь такой задницей. Давай так, как всегда.