Договорился в итоге с учителем моим, што пустит поработать, но тока на время! И штоб часть заработка отдавал болезному. Оно канешно не шибко бы и хотелось, делиться-то, но место очень уж бойкое. Здеся даже часть поболе будет, чем в иных местах – целое.

— Давай-ка!

Сидор Афанасьевич, не мешкая, отбирает мне работу какую попроще, и сваливает у ног. Попроще работа и, если смотреть на обувь, клиенты тоже попроще. Изношенная обувь-то. Владельцы такой, если што, разве што шею намылят.

Присев на скамеечку, щёткой отчищаю обувку от грязи и принимаюсь за работу. Вокруг нас люд ходит по своим делам, и непривычно так вот работать, при чужом пригляде. Теряешься, ети его!

— Куда, куда… как следовает дратву просмоли, иначе погниёт быстро! Да не жалей ты пальцев! Тяни нитку по смолке-то, тяни!

Прервавшись ненадолго, показывает, как надо делать. И зудит, и зудит так без перерыва почитай. Да я и не жалуюсь! Сам таково выбирал – штоб работу знал, и штоб говорливый был.

Ему от меня выгода двойная. Всё, што я наработаю, ему в карман и идёт. Потому и встретил так раздражительно. Ему дай бы волю, так посадил бы рядом, и штоб с утра и до вечера, пока бани не закроются.

А ещё деньги. Ни пито, ни едено, а червонец сразу в руки дал за учёбу, да ещё двадцать пять рублей посулил при свидетелях, што отдам, когда ремеслу научусь.

— Фабрики ети чёртовы, — бурчит он себе под нос, не прерывая работу. — Понаоткрывали стока, што честному сапожнику и приткнуться некуда! Раньше всё было чинно, благостно. Ходят себе люди за сапогами да башмаками к тебе, и знаешь, што и к внукам твоим ишшо ходить будут. А тут – фабрики! Сломать ети станки чортовы, так небось сразу жизнь простова народа облегчится!

— Слышь-ко, — останавливается рядышком грузный старикан, по виду отставной прикащик или мелкий лавочник, отошедший от дел, — тут каблук поистёрся, поправить бы надобно!

Сидор Афанасьевичь берёт в руки обувку и цокает языком, напомнив мне отчево-то Льва Лазаревича. Такая же физия делается, когда покупателя обмануть как-то хочет. Вот прям сочувствует, как родному! Так переживает!

— Полтина и два гривенника, — выносит он наконец вердикт со страдальческим видом.

— Чево ты?! — старик делает вид, што хочет вырвать обувку, но Сидор Афанасьевич не отпускает.

— Гляди-ка! — показывает он на подмётку. — Тут не тока каблук, но и подмётка вся исшоркана! Куда прибивать-то? На сопли ети? Сам потом придёшь, да и в морду тыкать будешь. Скажешь – работа худая и мастер криворукий!

— Оно так и есть, дяденька, — поддерживаю мастера. — Сидор Афанасьич лучше делать не будет, чем абы как!

— Помолчал бы! — прикрикнул лавочник.

— Вот-вот! — поддерживает ево мастер. Очень быстро они сходятся на том, што молодёжь нынче не та, и Сидор Афанасьич получает свои деньги, а успокоенный лавочник идёт в баню.

— Вот язык у тебя! — чуть погодя говорит учитель. — Вроде и не по делу скажешь, а всё к пользе получается!

Работаем севодня долго, чуть не до тёмнышка. А как солнце садиться начало, Сидор Афанасьевич сгреб оставшуюся обувь в мешок и взвалил на плечо. Дома доделает, да завтра и принесёт. Сделав несколько шагов, он останавливается и как-то нехотя говорит, повернувшись вполоборота: